Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

выданы особые ссуды по числу душ, которыми владели помещики, и они эти ссуды большею частью проматывали или проигрывали в карты»[258].

В самых далеких уездных городках России чиновное общество, «живущее дружно и угощающее друг друга сытно и много», проводило все свободное от службы время за картами[259]. На всем огромном пространстве Российской империи в дворянском обществе не наблюдалось каких-либо принципиальных отличий в организации игрового пространства. И. Белов, который в 1844–1848 годах посетил Омск, Пермь и Тверь, наблюдал в «благородных собраниях» одну и ту же картину, словно бы и не перемещаясь в пространстве и времени: «…на нескольких столах мужчины играли в карты»[260]. Бал золотопромышленников в Тагинске или Енисейске, по описаниям С.Я. Елпатьевского, по своему сценарию ничем не отличался от бала в Санкт-Петербурге – танцы, маски, музыка, обед, вино и карты[261].

Институализация карточной игры означала отчуждение ее от игроков, превращение ее в некую самодовлеющую реальность. Нежелание или невозможность принимать участие в игре ставили «отказника» вне рамок дворянского общежития. Так, на вечерах «высшего общества» в Омске «проводят время за картами, за которыми и просиживают часто за полночь; тот же, кто не чувствует к подобной затее никакой склонности, будет в этом обществе лишним, или должен, против желания, подобно другим, убивать время за преферансом…»[262]. Один из героев автобиографической повести Ф.М. Решетникова «Между людьми» (1869), занимая должность помощника почтмейстера, не был вхож в общество более высокопоставленных чиновников, поскольку «у него не было много денег, чтобы играть с ними в стуколку, без чего дружба в губернском городе была немыслима»[263]. С.Н. Терещенко писал, что «тот лишний в обществе, кто не отличается на зеленом поле; тот умен, кто искусен в игре. Кто знает тонкости картежные, тот имеет право указывать, поправлять, учить и стоять выше других, – потому что в картежном искусстве видят какое-то отличное достоинство. Мало обществ, где бы не играли; тот скучен, кто станет разговаривать об умных вещах или просвещении»[264].

Более того, неучастие в игре могло свидетельствовать о намеренном игнорировании и осуждении господствовавшего образа жизни. Этому «презренному занятию», например, не было места в бытовом поведении декабристов, что обозначало вполне определенную гражданскую позицию. «Все виды светских развлечений: танцы, карты, волокитство – встречают с их стороны суровое осуждение как знаки душевной пустоты»[265].

Московское общество, переехав из Москвы в Нижний Новгород в 1812 году, воспроизводило привычный образ жизни, не оставляя ни французских танцев и платьев, ни французского языка. «Между тем боюсь загрубеть умом и лишиться способности к сочинению. Невольная праздность изнуряет мою душу, – писал Н.М. Карамзин. – Здесь довольно нас московских. Кто на Тверской или Никитской играл в вист или бостон, для того мала разница; он играет и в Нижнем. Но худо для нас, книжных людей, здесь и Степенная Книга мне в диковинку»[266].

В то же время многие представители интеллектуальной элиты, несмотря на оппозиционность к существующим порядкам, отличались пристрастием к азартным карточным играм. Ярчайший тому пример – А.С. Пушкин, который, по свидетельствам современников, «вел довольно сильную игру и чаще всего продувался в пух». Известен случай, когда в виде ставки выступила пятая глава «Евгения Онегина». Великий писатель говорил о картах, что это «единственная его привязанность» и что он бы «предпочел умереть, чем не играть». В полицейском списке московских игроков из 93 фамилий Пушкин значился тридцать шестым, как «известный в Москве банкомет». Молодой Гоголь, по прибытии в Петербург пожелавший видеть знаменитого поэта, которого он представлял «окруженного постоянно облаком вдохновения», был страшно огорчен, услышав ответ слуги, что хозяин всю ночь не работал, а играл «в картишки»[267].

Ю.М. Лотману принадлежит мысль (применительно к периоду императорской России конца XVIII – начала XIX века) о том, что «отсутствие свободы в действительности уравновешивается непредсказуемой свободой карточной игры. Не случайно отчаянные вспышки карточной игры неизбежно сопутствовали эпохам реакции»[268]. Для Пушкина как человека творческого и остро чувствующего начальственный гнет азартная игра в самом деле могла иметь такой сублимирующий смысл. Однако же подавляющее большинство дворянства в столицах, не говоря уже о провинции, тратило на карты не меньше времени и жизненных сил и отнюдь не тяготилось опекой самодержавной власти, не ощущало никакого гнета и было вполне довольно как своим положением в обществе, так и его устройством (не случайно главный герой «Евгения Онегина» и «Горя от ума» – это герой, испытывающий чувство одиночества в светском обществе). К тому же азартные карточные игры сделались популярным способом времяпрепровождения в дворянской среде не в конце XVIII – начале XIX века, а уже с середины XVIII века, и не переставали быть таковыми и в начале XX века.

Если выстроить «вспышки» азартных игр, отмечаемые Ю.М. Лотманом и вслед за ним Г.Ф. Парчевским, в хронологическом порядке, то это будет один непрекращающийся всплеск: середина 1790-х годов, середина 1800-х годов, конец 1810 годов, вторая половина 1820-х – 1830-е годы. Это наводит на мысль, что «вспышки» обусловлены скорее не периодами политических и общественных кризисов, а имеющимися источниками.

Представляется возможным искать причины увлечения дворянством карточной игрой не в «отсутствии свободы» и ее компенсации (этот мотив скорее применим к отдельным творческим личностям), а в ее институализированном и нормативном характере для всех представителей данной социальной группы. Поэтому за карточным столом мы встречаем и людей творчества, и великосветскую «чернь», чиновников и военных, степенных отцов семейства и удалых бретеров, интеллектуалов-оппозиционеров и беспринципных шулеров.

Особого внимания заслуживает рассмотрение карточной игры как символического образа социальной действительности в мировосприятии русского дворянства.

На существование своеобразной «философии жизни», выраженной в формах картежного языка, обращал внимание советский литературовед В.В. Виноградов: «Арготическая речь воплощает в себе действительность, структуру своего профессионального мира, в форме иронического соотношения, сопоставления его с культурой и бытом окружающей социальной среды. Но и, наоборот, общие принципы жизни, даже основы мирового порядка, она усматривает во внутренних символических формах тех производственных процессов и их орудий, их аксессуаров, которые наполняют арготическое сознание. В сущности – это две стороны одного процесса символического осмысления мира сквозь призму профессиональной идеологии, иногда полемически противопоставленной нормам мировоззрения того “общества” или тех его классов, которые пользуются господствующим положением в государстве»[269]. Таково мировоззрение Казарина в лермонтовском «Маскараде»: «Что ни толкуй Вольтер или Декарт – // Мир для меня – колода карт. // Жизнь – банк: рок мечет, я играю, // И правила игры я к людям применяю»[270].

По мнению Ю.М. Лотмана, в дворянской среде сформировалось