Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

принципов «мещанской добродетели» и, наконец, был решительно низвергнут в своей цитадели – во Франции. Средневековое дворянство вытеснялось «новым дворянством», ориентированным на накопительство, хозяйственную деятельность, утилитаризм, практицизм, рациональную организацию времени. «Во второй половине XVII века победа труда над досугом стала окончательной»[241]. Досуг, время праздника стало пониматься как небольшой временной промежуток, восстанавливающий силы для последу-ющей трудовой активности.

Уже в XVIII веке, и в особенности в XIX (который как явление историческое, а не хронологическое ведет свой отсчет с 1789 года), непомерная щедрость, праздность, презрение к производительному труду воспринимались как анахронизм. Индивидуальные порывы в сторону «своего удовольствия» сдерживались давлением корпоративной этики и осознанием выгодности сохранять благопристойный облик: «Следует воздерживаться от всяких беспутств, показываться только в приличном обществе; нельзя быть пьяницей, игроком, бабником; следует ходить к святой обедне или к воскресной проповеди; коротко говоря, следует и в своем внешнем поведении по отношению к свету также быть добрым «мещанином» – из делового интереса. Ибо такой нравственный образ жизни поднимает кредит»[242].

Сложилось и негативное отношение к карточной игре как к занятию, противоречащему идее труда. В дидактической литературе игра – это «образ лишенного разума, оглупленного человека, одержимого суетными, низменными интересами»[243]. Это отношение складывалось не только под влиянием реалий буржуазного общества, но и воспитывалось гуманистической литературой. Так, например, в «Похвале глупости» (1509) Эразма Роттердамского, выдержавшей еще при жизни автора 40 изданий, встречаем такие строки: «Но поистине глупы и смешны люди, до такой степени пристрастившиеся к игре, что, едва заслышат стук костей, сердце у них в груди так и прыгает… И старики, наполовину ослепшие, тоже играют, нацепив на нос очки. У иного хирагрой так скрючило пальцы, что он вынужден нанимать себе помощника, который мечет вместо него кости. Да, сладкая вещь игра, но слишком уж часто переходит она в неистовство, подвластное уже не мне [Мории], но фуриям»[244].

«Уже в XVIII веке духом общества стали завладевать трезвое, прозаическое понятие пользы (смертельное для идеи барокко) и идеал буржуазного благополучия… Труд и производство становятся идеалом, а вскоре и идолом. Европа надевает рабочее платье. Доминантами культурного процесса становятся общественная польза, тяга к образованию и научное суждение»[245].

Поэтому-то так однообразны в своих описаниях русского высшего общества англичане, французы и другие представители динамично развивающихся наций – они видели самих себя в прошлом, вернее, свою аристократию. Многие сентенции о светской пустоте, театральности, праздности, расточительстве, внешней морали едва ли не слово в слово повторяли высказывания французских моралистов XVII столетия Лабрюйера и Ларошфуко о своем отечестве.

Русское же дворянство, которое в Средневековье в большинстве своем было бедным, материально несамостоятельным, подчиненным и обязанным службой государству, смогло осуществить рыцарский идеал только в XVIII веке. Именно в Новое время дворянство осознало себя самостоятельной корпорацией, превосходящей все другие сословия и обладающей исключительными правами в имущественной, судебной, управленческой и культурной сферах. Дворянство обрело материальную самостоятельность, освобождение от государственных повинностей и широкие возможности выбирать род занятий. Наконец, сфера досуговой деятельности, престижного потребления, культивирования норм внутрисословной этики и этикета стала приоритетной и по времени, и по затрачиваемым усилиям в сравнении с хозяйственной, общественной и политической деятельностью.

Можно сказать, что культура русского дворянства XVIII века – это культура праздничных, игровых форм поведения, сложившихся в результате диспропорции между свободным временем и временем труда. «Результаты западного влияния – тяжелое впечатление праздной игры, забавы, – отмечал В.О. Ключевский. – Это оттого, что западное влияние нам нужно было для насущного дела, а оно в XVIII веке пало на среду, живущую чужим трудом и оставшуюся без дела, потому принужденную наполнять досуг игрой, забавой»[246].

Кроме того, следует отметить, что пространство праздника не было ограничено обрядовыми смыслами и временем, как это характерно для традиционных обществ. Одна из существенных черт праздника – это приостановка действия моральных норм и активизация стихийных, чувственных проявлений человеческой природы, поэтому переизбыток праздника в дворянской среде порождал падение нравов (что предоставило М.М. Щербатову обширный материал для его консервативно-критического сочинения). Конечно, низкий моральный облик был свойствен и допетровской Руси, но только в послепетровское время «непомерное сладострастие», разгул, показная роскошь, пьянство, самодурство стали своеобразным проявлением доблести в высших слоях.

Осуществление русским дворянством XVIII века рыцарского идеала наложило свой отпечаток на характер карточной игры.

Во-первых, с акцентированием феодального, средневекового отношения к богатству игра стала подтверждением сверхнеобходимых материальных возможностей, своеобразным тестом на материальную независимость. Не уплатить карточный долг означало подвергнуть сомнению свою финансовую состоятельность, нарушить обязательство перед равным, поэтому карточный долг – это долг чести, а к долгу в купеческой лавке применимо правило «и не плати своих долгов по праву русского дворянства». Эта норма носила внутрикорпоративный и не регламентированный законами характер, поскольку карточные долги не признавались в суде.

Во-вторых, структурирование времени при помощи игры подчеркивало принадлежность к свободной и европеизированной элите, имеющей возможность посвящать свое время «высшим» досуговым формам, в отличие от зависимых сословий, занятых низким трудом.

Совершенствование норм коммуникации стало возможным вследствие сосредоточения жизненной энергии в непроизводительных внематериальных сферах. Эта игровая повседневность реализовывалась и находила адекватную оценку в закрытых сословных сообществах – дворянских собраниях, клубах, салонах.

В-третьих, карточная игра мыслилась как сугубо светский и повседневный элемент досуга, поскольку в дворянской культуре сфера праздника приобрела внеобрядовый характер и нерегламентированную протяженность во времени. Умение играть в карточные игры, в особенности коммерческие, стало одним из правил светского поведения. Начиная с последней трети XVIII века карточная игра – это своеобразная константа; изменялись только ее правила и названия. Образ карточного стола с засидевшимися за полночь игроками застыл, как на картине П.А. Федотова «Игроки» или В.М. Васнецова «Преферанс».

Сформировавшиеся в екатерининскую эпоху формы позиционирования дворянства в обществе делали его узнаваемым на протяжении всего последующего существования вплоть до крушения императорской России. Персонажи пиршественной культуры екатерининского века были объектами восхищения и подражания не только среди окружавших их современников, но и на последующие времена запечатлелись для будущих гедонистов как «славные предки», деяния которых рассматривались как истинные проявления «русского барства».

Оставив позади «столетие безумно и мудро», перейдем к следующему культурно-историческому периоду – XIX – началу XX века.

В XIX веке русская культура стала фактом мировой культуры, период «ученичества» сменился периодом самостоятельного «производства» культурных ценностей при дальнейшей рецепции ценностей западной цивилизации. Европеизированное русское дворянство сделало свой вклад в мировую литературу, живопись, архитектуру, музыку и общественную мысль, существенно изменился его внешний облик: одежда приобрела менее роскошный и более функциональный вид, родная речь очищалась от галльских варваризмов, нормы светского