Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

представление о том, что жизнь подобна азартной игре, поскольку ею управляет случай. Такое представление сложилось потому, что в условиях рецепции иных культурных ценностей возникло несоответствие между замыслами этой рецепции и ее реальным воплощением. Замысел – переустройство общества на рационалистических принципах, а в реальности, наоборот, возросла роль случайного. Стабильное, рациональное государственное устройство – цепь гвардейских переворотов, фаворитизм. Закономерное продвижение по табели о рангах – незакономерное продвижение благодаря родственным связям, царской милости, милости фаворитов и в то же время ссылки проигравшей политической партии. Усвоение новых экономических принципов – развитие незакономерного, экономически не обусловленного обогащения в дворянской среде. Азартная карточная игра как раз и моделировала такую ситуацию, когда личность находится в окружении неожиданных и неизвестных факторов и противостоит им, опираясь на свою самостоятельную волю[271].

Действительно, в событиях и явлениях русской истории можно найти достаточно примеров, которые бы напоминали ситуацию азартной игры и создавали соответствующую психологическую атмосферу. Для европейцев, с их идеями права и рационального государственного устройства, Россия представлялась страной, в которой случай играет господствующую роль. Французский посланник де Корберон в 1778 году отписывал к себе на родину, по поводу русского государства: «…почтичто ручаюсь, что оно управляется случаем и держится своим естественным равновесием, похожим на те большие массы, громадный вес которых укрепляет их и которые противостоят всем атакам и уступают только непрерываемым приступам развращенности и старости». Подобного же мнения в 1779 году придерживался и английский посланник Гаррис: «Осмелюсь сказать, род счастливой судьбы фатально сопровождает все поступки этого двора; этот же случай не только предохранил его от угрожавших опасностей и возвел его на ступени величия и силы более высокой даже, чем честолюбие его царицы этого хотело и когда-либо могло достичь»[272].

Неограниченный характер монархической власти приводил к тому, что судьбы подданных оказывались подвержены произволу неуравновешенной воли. Выдающимся в этом отношении примером может служить краткий период правления Павла I, в общении с которым его приближенным необходимы были те же качества, что и для успешной азартной игры: хладнокровие, интуиция, расчетливость, чувство меры. Павел верил в жребий как в «указание свыше» и часто таким образом определял величину награды и назначал на ведущие государственные должности[273]. П.Х. Обольянинов, проделавший стремительный путь от гатчинского полковника до генерал-прокурора, писал о нем: «В минуты гнева он был ужасен… Кто не выносил грозы, тот погибал, но если навлекший гнев, но придворному искусству или присутствию духа, умел выждать и перетерпеть, то Павел скоро смягчался. В расположении же спокойном и веселом Павел был обворожителен. Он принимал увлекательно, шутил со своими приближенными, ласкал, щекотал их, был больше другом, чем государем; нельзя было не предаться ему всею душою. В этом счастливом расположении не было меры его милостям и щедрости. Превышение меры и здесь производило вред своего рода. Нередко чрезмерные милости считались свыше заслуги, и царская награда теряла свое значение»[274].

В мировосприятии дворянства карточная игра выступала не только в качестве образа социальной действительности, но и могла быть основой для модели поведения в светском обществе: «игрок-забияка», «игрок-циник», «игрок-эстет», «игрок-эпикуреец»[275]. Ситуация приобретения повседневным поведением искусственного и театрального характера была вызвана игрой в европейское общество и сложившейся, со второй половины XVIII века, «поэтикой поведения» – стилями, амплуа, жанрами, сюжетами поведения, в соответствии с художественными текстами[276].

В качестве примера можно привести фигуру Ф.И. Толстого-Американца, послужившую прототипом для многих литературных героев в произведениях Пушкина (Зарецкий, Сильвио), Грибоедова (монолог Репетилова), Толстого (Турбин, Долохов). Для дворянского общества начала XIX века блистать роскошью и хорошими манерами было уже недостаточно, высоко ценились индивидуальный стиль и независимый ум. Непредсказуемое своенравное поведение, нарушение общепринятого регламента, вплоть до уголовщины, и вызывающе крупная и «верная» азартная игра сделались элементом эксцентрического, эпатирующего стиля жизни этого мятежника-индивидуалиста. «Все, что делали другие, он делал вдесятеро сильнее. Тогда было в моде молодечество, а граф Толстой довел его до отчаянности»[277]. По сути дела, это была та же дворянская необузданность, только в относительно утонченной форме. Дальнейшим развитием такого игрока, властвовавшего над людьми за карточным столом путем «исправления ошибок фортуны», стал «герой нашего времени», находивший удовольствие в игре своей и чужими судьбами.

В XIX веке в дворянском обществе произошли очень важные перемены, которые можно обозначить как духовный прорыв. Если в XVIII веке русское дворянство усваивало внешние стороны европейской культуры – мир вещей, потребности, модели поведения, а также училось понимать и использовать европейские идеи, то в XIX веке началась творческая, самостоятельная рефлексия по поводу усвоенного инокультурного опыта. Из социальной элиты выкристаллизовалась элита интеллектуальная, образованное меньшинство, которое стало наполнять свой досуг духовным содержанием и которое, собственно, и создало великую русскую культуру. Такие люди, оперирующие идеями будущего и критически оценивающие образ жизни верхов общества, появились уже во второй половине XVIII века (А.И. Новиков, А.Р. Воронцов, А.Н. Радищев). В XIX – начале XX века подобный настрой становится весьма значительным общественным течением, объединя-ющим самых различных людей – от государственных деятелей и придворных до писателей и революционеров. Под общественным течением в данном случае подразумевается не единство и оформленность неких политических взглядов, а наличие общего умственного настроя, связанного с осмыслением процесса приобщения к западной культуре, острым осознанием своей этничности и обращением к национальным корням, необходимостью интеллектуального саморазвития и социально значимой деятельности.

Стремление к творческому осмыслению западноевропейского культурного опыта затронуло и непосредственно карточную игру – из сферы вещного предметного мира в XIX веке она перешла и в сферу художественных идей, в текстовую тему. Золотой век русской культуры «позолотил» и эту страсть путем со-здания литературных произведений, в которых карточная игра стала отдельной сюжетной темой.

Ю.М. Лотман определял тему повествования как «слова определенного предметного значения, которые в силу особой важности и частой повторяемости их в культуре данного типа обросли устойчивыми значениями, ситуативными связями, пережили процесс «мифологизации»… Такие слова могут конденсировать в себе целые комплексы текстов. Будучи включены в повествование в силу необходимости назвать тот или иной предмет, они начинают развертываться в сюжетные построения, не связанные с основным и образу-ющие с ним сложные конфликтные ситуации»[278].

Если в XVIII веке мы не найдем практически никаких развернутых текстов, посвященных игре, кроме поэмы В.И. Майкова и шуточных, поверхностных упоминаний в произведениях А.Д. Кантемира, Г.Р. Державина и А.П. Сумарокова, то почти каждый великий русский писатель XIX века размышлял над этим феноменом. Первым таким масштабным произведением стала повесть «Пиковая дама» (1833). Карточная терминология, употреблявшаяся в литературе XVIII столетия в своем прямом значении для колорита,