Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

После отмены крепостного права, когда многие представители привилегированного сословия утратили средства к привычному существованию, восполнить их недостаток они пытались именно при помощи игры, наиболее известного и «благородного» занятия, прибегая к методам отнюдь не благородным. Примером тому может служить дело о так называемых червонных валетах (молодых шулерах с аристократическими фамилиями), описанное в 1877 году по горячим следам в одноименном романе К.М. Станюковича[306]. По суду эти мошенники отправлялись в Сибирь, где, конечно же, не оставляли своего ремесла, а выступали цивилизаторами и культуртрегерами, осваивая с картами в руках многообещающий край[307].

По мнению публициста В.О. Михневича, «значительная часть общества, наиболее влиятельная и зажиточная, в своей совокупности представляет в сущности один огромный игорный дом»[308]. В Английском клубе и в других новооткрытых собраниях благородных людей карточная игра продолжала оставаться «делом», являя собой доказательство общественно-политической индифферентности дворянского большинства: «…наши клубы – на одну половину распивочно-проституционные заведения, а на другую – картежные дома. Некоторые из них, наиболее фешенебельные, так-таки целиком и посвящены одному картежному препровождению времени, не имея, – кроме еще еды и питья, – ровно никаких других общественно-увеселительных задач. Таковы, например, английский клуб, сельскохозяйственный и морской яхт-клубы, из которых первый ровно ничего не имеет в себе английского, второй – сельскохозяйственного, а третий – ни морского, ни навигаторского. Все они стоят главным образом на картах, и нельзя даже себе представить, как могли бы они просуществовать хоть одну минуту без карт, без большой игры»[309].

В.О. Михневич выносил суровый приговор «культурному обществу», для которого карты – «вполне надежная, нейтральная и невинная почва для общения, спасающая от трудной и опасной потребности заниматься устною словесностью, парить мыслью и упражнять воображение… Можно этак дойти, чего доброго, до вольнодумства, до вольтерьянства и – спаси Бог! – до “бредней”, “иллюзий”… Карты служат отличным презервативом против этого сорта духовных зараз и язв, а потому-то и пользуются у нас такой беспрепятственной распространенностью. Словом, карты у нас, при вялости, пустоте и низменности жизни, составляют суррогат той общественной стихии, складывающейся из широких умственно-политических элементов и интересов, которыми живет, например, западная интеллигенция»[310].

После революционных событий 1905 года правительство поощряло азартные игры, чтобы перенаправить общественное движение в безопасное для себя русло: «…разрешало шулерские притоны, частные клубы, разгул, маскарады, развращающую литературу – только бы политикой не пахло. Допустили широчайший азарт и во всех старых клубах»[311].

Русский историк Н.А. Астафьев отмечал, что общественная жизнь России на рубеже веков характеризовалась усилением атеистических, материалистических и потребительских настроений. «Если жизнь человека кончается со смертью тела, если удел человека есть лишь настоящая его земная жизнь, если жизнь эта чисто физическая, то целью ее, очевидно, должно быть приобретение возможно большего количества земных благ, физических наслаждений… Вместо недавнего еще стремления к честному, идеальному – погоня за наживою как характерная черта нашего времени, всем знакомая. Оно и понятно, – так как деньгами можно удовлетворить всем потребностям и прихотям нашей животной природы»[312]. Этот «пагубный дух нашего времени», по мнению Астафьева, сформировался на Западе под влиянием развития естественных наук, атеизма и утилитаризма. Идея о «тлетворном влиянии Запада» далеко не нова. Важно другое: как и многие почвенники, Астафьев, в пылу публицистического обличительства современности и безнравственного секулярного Запада, проигнорировал фактор внутреннего состояния русского общества, которое делало весьма сомнительной возможность спасения в «слове Божьем». Направление развития, результаты которого Астафьев наблюдал на рубеже веков, русское общество взяло еще в начале XVIII века, и многие черты неприемлемой для автора «буржуазной культуры» возникли и развились в дворянской среде (в том числе и азартные игры как проявление «страстного» начала).

Русское дворянство, начавшее после реформ стремительно утрачивать свои позиции в экономике, сохранило свое положение в политике и оставалось незыблемым образцом в сфере культуры и быта. В сословном обществе с обостренным чувством социальной иерархии и четкими различиями высший – низший, маркированными определенными атрибутами, каждый социальный слой стремился не только сохранить свой сословный статус, но и приблизиться к уровню жизни стоявших выше на социальной лестнице.

Даже формировавшаяся с середины XIX века российская разночинная интеллигенция, обладавшая высоким уровнем самостоятельного самосознания и подчеркивавшая независимость от предшествовавшей культурной традиции и существовавшей социальной иерархии, в своем повседневном поведении стремилась ориентироваться на жизненный уклад, свойственный дворянской аристократии. Так, открытый в 1899 году Московский литературно-художественный кружок довольно быстро из храма искусства превратился в храм праздности, в котором как известные, так и малоизвестные артисты, писатели, музыканты всю ночь напролет играли в «железку» и «баккара»[313]. Известно, что В.Ф. Ходасевич, В.Я. Брюсов зарекомендовали себя в этом клубе как азартные картежники. Процесс перерождения разночинца, отвергавшего приобретательство и узость интересов дворянского общества, в добропорядочного приспособленца, мечтающего о включении в среду «благородных», показан в повестях Н.Г. Помяловского «Мещанское счастье» (1860) и «Молотов» (1861)[314].

Так же, как в XVIII веке русское дворянство подражало европейским образцам, в XIX веке состоятельные городские слои (прежде всего купечество) стремились подражать, в меру своих сил и способностей, уже европеизированному русскому дворянству. Естественно, что многие реципиенты так и остались на примитивном уровне воспроизводства внешних форм. Тем более что для более глубокого понимания и усвоения нормативной системы дворянства необходимо было располагать значительным количеством свободного времени.

Типичный пример такого купца «новой формации», который стремился совместить привычный бытовой комфорт с приличествующей новому положению роскошью, находим у П.И. Мельникова-Печерского в рассказе «Красильниковы» (1852): «По убранству комнаты видно было, что Корнила Егорыч – человек домовитый и, разбогатев, из кожи лез, чтоб на славу украсить жилище свое: денег не жалел, все покупал без разбору, платил втридорога, и все невпопад. Отделав стены под мрамор, раззолотил карнизы, настлал дубовый мелкоштучный паркет, покрыл его шелковыми коврами, над окнами развесил бархатные занавеси… Мебель в гостиной за дорогую цену куплена была в Петербурге да еще наперебой с каким-то вельможей; но сшитые из поношенного холста с крашенинными заплатами чехлы снимались с нее только в светлое воскресенье да и в хозяйские именины… Непривычно Корниле Егорычу ходить по мелкоштучному паркету, не умеет он ни сесть, ни стать в комнатах, строенных не на житье, а людям напоказ, робеет громко слово сказать в виде дорогих своих мебелей… Осторожно пробираясь меж затейливыми диванами и креслами, ровно изгнанник, бежит Корнила Егорыч из раззолоченных палат в укромный уголок, чужому человеку недоступный. Там на теплой изразцовой лежанке ищет он удобств, каких не сыскать в разубранных