Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

уголков России-матушки собирал тогда князь Потемкин людей, чтобы земли необжитые заселить. Да города новые возвести на радость императрице Екатерине и всему народу русскому.

А Прохору все одно деваться некуда было. Хотел грешным делом даже в прорубь вниз головою, да остановило что-то… Одумался. Напомнил себе, что люди нужны в Новороссийском крае. Что давно уже хотел туда податься. Вот и пришло время. Отечеству послужить – кузнец-то городу завсегда пригодится! Он так и Глафире говорил… А прорубь годная, ежели что, и в Херсоне найдется.

Впрочем, потихоньку перестало тянуть в прорубь-то. Работы на новом месте было невпроворот, некогда о глупостях думать.

Всякие заказы брал кузнец, никому не отказывал, без устали молотил по наковальне молотом. День и ночь звон стоял. Прохор и избу свою рядом с кузней поставил, чтобы не ходить далеко. Люди только удивлялись: когда спать и есть успевает?

– Видать, с нечистою силою знается, – шептали одни, крестились, да дочек от глаз кузнеца прятали.

– Отстаньте вы от человека, – говорили вторые, что поумнее будут. – Никому не ведомо, что другой за плечами носит. Что в прошлом у него осталось.

Да тоже дочкам наказывали, чтобы перед кузнею почем зря не крутились.

А кузнец, как говорилось уже, на дочек и не глядел. За семь лет ни одна девица-красавица не приглянулась нелюдимому Прохору. Потихоньку и барышни бросили это дело безнадежное, да перестали мимо кузни прохаживаться.

Прохор и этого не заметил.

Лишь иногда наведывалась к нему вдова моряка погибшего, Настасья Ивановна, что лавку неподалеку от кузни держала. Зачем-то угощения приносила. С разговорами, впрочем, не лезла, ресницами, как дурочка, не хлопала, и то хорошо.

Он и вдову едва замечал. Ни к чему ему ни вдова молодая, ни другие девицы на выданье.

Была с ним рядом та, что свет белый заслонила, хотя и не ведал о том никто. Никому, кроме него, не видимая. Лицом немного на Глафиру коварную похожая, да душою другая совсем.

Та, что у проруби возникла из ниоткуда, среди зимы в один сарафан зеленый одетая да туфельки легкие. Волосы в косу толстую заплетены с одной лишь лентою. А на груди – подковка серебряная, вроде украшения. Он такую выковать может.

«Дивная какая-то девица», – успел подумать Прохор. А она руки его коснулась.

И три слова всего промолвила.

«Забудь. Прости. Живи».

Яков Александрович, 1786 год и ранее

Временами жалел купец петербуржский, Яков Александрович Березов, владелец обувных лавок, что воспитан он таким порядочным да богобоязненным.

Обучи его матушка с батюшкой иначе, давно бы уже выгнал мальца со двора. И пусть бы шел куда пожелает. Да хоть к родне своей по матери. Отчего не забрали себе на воспитание? Спихнули на него, благочестивого купца, и девку свою порченую, и отродие ее.

Ни на миг не поверил купец, что мальчишка – его кровей. Едва увидел только, сердце екнуло: не мой.

Отродясь в их роду таких черных кудрей не водилось. И глаз темных, бесовских таких не было. Да и сама Глафира – с косою каштановой, что на солнце горит, переливается. С глазами голубыми… Была.

Эх, Глафира, Глафира, краса-девица кровей благородных. Сколько парней за тобой увивалось? Сама статная, поступь легкая, коса длинная, в очах искорки озорные скачут.

И зачем только отцы Якова и Глафиры дружны были? Зачем обещали детей с малых лет друг другу? Породниться с дворянскою фамилией, пусть даже не титулованной, хотелось батюшке, тьфу…

А сам-то Яков зачем засматривался на Глафиру?

Она же совсем в другую сторону глядела…

Да не желал тогда ничего слушать молодой купец Яков. Не верил слухам досужим, не хотел верить…

Взял Глафиру в законные супруги, хотя и твердили ему со всех сторон всякое. Сама же Глафира и накричала с три короба… И ей не поверил. Решил, что по глупости на себя наговаривает. К тому же приумолкла она потом. Хорошею женою прикидывалась.

Но, когда спустя лишь полгода после свадьбы схватки у нее начались, нехорошо на душе у Якова стало. А уж как сына увидел… Обычно дети светловолосыми да светлоглазыми на свет появляются, а этот – сразу себя показал. Темными очами на Якова – зырк, аж мороз по коже.

Кулаки сжались, бросился он к Глафире-обманщице, едва от бремени разрешившейся…

Да не довелось ему спросить с жены за обман, вытрясти правду. Ослабела Глафира дюже после родов. Еле дышала. Да так и не стало ей лучше. За три дня сгорела вся.

– Не бросай сына, – только и сказала напоследок. – Не бросай Никитку.

И ушла навеки, с подкидышем его оставив.

Не бросил он мальчишку. Боялся Бога прогневить. Да и потом, отказаться от ребенка, значит – окончательно позор свой признать. К тому же матушка его, Агафья Петровна, вдруг возлюбила мальчонку.

– Плевать, – говорит, – чей он по крови. Он – мой внук!

Ну, внук так внук.

Сам он Никиту сыном не назвал. Пока мал был, возилась с ним Агафья Петровна, кормилицу нашла, тетешкалась с ним без конца. А как четвертый год мальцу исполнился, покинула этот мир и бабушка его вслед за матерью.

А Яков Александрович не сумел себя пересилить. Подрос Никита, еще сильнее обозначилось, что не славного он рода Березовых. Каждый раз, что он видел сына Глафиры, играла в нем обида жгучая.

Хотел вернуть мальчишку родному деду, отцу Глафиры. Так Василий Олегович после кончины дочери с горя на военную службу подался заново. Матушки ее давно уже в живых не было. А другой родне это дитя и вовсе не надобно было.

Отец Якова к «внуку» тоже всегда равнодушен был. На возню с ним жены смотрел сквозь пальцы. Да и он все больше в разъездах был, магазины иногородние проверял. Задерживался там подолгу. Уж точно не до приблудного мальчишки было деду.

В конце концов сослал Яков Александрович Никиту в торговую лавку, мальчиком на побегушках. Так и рос малец неприкаянный и неблагодарный. Уже как его уму-разуму ни учили, не хотел порядочным человеком становиться. Только и думал, как бы пакость какую учинить.

Во всяком случае, купец Яков Александрович не сомневался, что все беды в его доме и лавке – именно из-за Никиты.

Мелочь по прилавку рассыпалась – байстрюк под ногами крутился.

Покупатели недовольны – нерасторопен подкидыш, туфельки вовремя не поднес.

Грязно в лавке – не подмел вовремя Никита, хотя и велено ему было.

Хворь неведомая в доме началась? Так отродье Глафирино первое и заболело!

Дождаться не мог Яков Александрович, когда подрастет уже бестия, и можно будет на военную службу отправить. Не наследником же семейного дела ему становиться? Обойдется! Да и не проявляет он особого таланта в торговле… В армию, с глаз долой. И – хоть Отечеству послужит. Да пользу принесет какую-то.

А на днях – пропал Никитка.

Исчез из лавки – и не видел его никто. И при этом не пропало ничего из товара или из кассы – проверили.

И отчего-то никак решить не мог Яков Александрович: радоваться ему или огорчаться?

Никита, 1786 год, начало декабря

Кто он? Зачем он? Почему? Не знал того Никитка.

Пока жива была бабушка Агафья, не думал он о таком. Тогда Никиту любили. Наряжали красиво. Кормили вкусно. И жил он в доме, как свой.

Все это уже смутно помнил Никитка. Но – помнил. Тепло бабушкиных рук помнил. Улыбку ее. И как обнимала…

А теперь – либо пинают его, либо не замечают вовсе, да еще и словами гадкими обзываются.

Чего только не наслушался о себе Никита за минувшие три года. И байстрюк он, и приблуда с подкидышем, и неслух, и неуч…

А как тут «учем» быть, когда учить-то тебя никто и не хочет? Что ни спроси: «Почему?» или «Как?» – в ответ только: «Умолкни», «Под ногами не крутись» да «Делай, что велено, а не болтай попусту!».

Никак в толк не мог взять Никитка, в чем он провинился? Чем купца уважаемого, Якова Александровича, прогневил? Который ему то ли отец, то ли не пойми кто.

Люди разное болтают. А сам Яков Александрович любви отцовской уж точно не выказывает, хоть вроде как отцом ему и приходится…

Что-то не заладилось у них с матушкой Никиты – вот, что сумел он понять. А потом она и вовсе померла,