Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

когда в дом кузнец вернулся. Да положил на стол кошель вышитый, набитый монетами. – В школу устрой мальца. Одежду купи, и что еще нужно. Только не бросай его. Я проверю.

– Не брошу, – твердо сказал кузнец, взгляда от мальчишки не отрывая. – Не извольте сомневаться, ваша светлость. Я его не брошу.

А как уехали высокие гости, вдова Настасья Ивановна в дверь постучалась.

– Я вам травы принесла. От простуды, – она протянула Прохору пахнущий узелок. И пироги тут еще. Рождество ведь скоро… А у вас гости были непростые?

– Да уж, были. Спасибо, – проговорил Прохор и на спящего мальчонку обернулся. – Вы… зайдите. Чаю выпьем. С пирожками.

Подняла черную бровь Настасья и в раскрытые двери вошла. И тут же ахнула, Никиту увидев.

– Это чей ребенок?

– Мой. Кажется.

– А… Где же он был все это время?

– Я не знаю, – улыбнулся кузнец. – Проснется – расскажет.

И потом они пили чай со свежими пирожками душистыми. Настасья поправила одеяло на все еще спящем мальчике, он зашевелился во сне, а она вдруг колыбельную замурлыкала.

А Прохор сидел и думал, почему раньше не замечал, какие у нее красивые черные волосы. Какой голос благозвучный. И пироги замечательные.

И вообще, женщина, судя по всему, серьезная. Хозяйка в доме выйдет отменная.

А в окно за ними наблюдали старик в длинной подпоясанной рубахе и девушка в зеленом сарафане да с каштановой косой.

И – подковка серебряная на груди у обоих.

Они улыбались.

А потом растаяли в пурге…

Сентябрь, 2023

Яна Немцова

Кузнец и юродивый

Жил-был кузнец в глухом селении в далеких холодных краях Руси-матушки. Места эти еще не изведал молодой царь Петр Алексеевич.

Когда кузнец был еще юнцом, сыном старого кузнеца, случилось с ним несчастье. Тогда он не боялся выходить из мастерской. Уставший, после тяжелой работы пошел он как-то к сельским детям, желая разделить с ними отдых, порезвиться. А дети его высмеяли да измываться начали.

– Ты, чумазый! – кричали они. – Удумал дружбу с нами водить. Дуралей!

– Кузнец безрукий! – вторили другие.

Похватали камни с дороги и давай кидать в чумазого паренька. Так лоб и рассекли ему. Алая дорожка потекла меж глаз по переносице сына кузнеца. Дети не пугались увечий, другие камни поднимали, бросали, и, когда тот падал, не сдюжив боли, все смеялись.

Сын кузнеца был крепким юношей, закаленным огнем да железом кованым. Сжал он в сильных руках камень, брошенный в него, да так, что треснул он, раскололся, но, не глядя на мощь свою, юный кузнец не думал отвечать обидчикам. Злобе злобой вторить – душу калечить.

Уткнулся он в дорогу пыльную, закрыл натруженными руками голову, ни единой слезы не проронил, ни болезненного стона не выдал, только вздрагивал от жгучих ударов.

А дети все смеялись, кидали камни и кричали:

– Кузнец чумазый, сидел бы в своей кузне, не высовывался…

Забили беднягу до полусмерти, а тот и слова не проронил. Видимо, дух его крепкий не сломить было никакой напастью.

Едва живого сына кузнеца нашел на дороге бродяга, пришлый невесть откуда. Принес избитого парня к отцу его. Если б не этот человек, а может, и не человек вовсе, а чудом явившийся в селение ангел-хранитель, сгинул бы юный кузнец.

Позже пропал без вести сын старосты селения – самый рьяный обидчик и задира в округе. Вроде как в лес по ягоды пошел, да так и не вернулся. Подобное нередко случалось: кто в болоте сгинет, кто угодит в расставленные охотниками ловушки. Селяне искали мальчишку долгие месяцы, но не нашли. Обвиняли в пропаже сына старого кузнеца.

– Он, он виноват! Проклятый! Обиду затаил, увел в чащи лесные. Погубил! – кричал в ненависти народ. Гадкие слова без умолку сыпали.

Сжечь кузню пытались, да только огонь ее не брал. Покоя не давали кузнецам, требовали пропавшего мальчика вернуть. Убить, покалечить грозились. Тогда выходил к рассерженному люду старый кузнец, высокий, крепко сложенный, в фартуке кожаном, сажей измазанном. Взмахивал кувалдой, хоть ему уж тяжело было ею орудовать – старость, да только слабость свою народу не выказывал. Селяне пугались и уходили.

Недолго жил старый кузнец – помер, старость забрала свое. С тех пор сын его и перенял на себя всю работу.

Молодой кузнец работал и днем, и ночью: молотил, колотил, казалось, что он и не спал вовсе. Стук из его кузни разносился на всю округу металлическим звоном. Гудело селение долгие годы. Никто не ведал, что кузнец кует. Сами-то боялись к нему захаживать, помня обиды прошлого, да слухов пугались о колдовстве неведомом, что в кузне обитало. По нужде в соседнее селение ходили.

Однажды местные мужики, искушенные любопытством и во хмелю, подкрались ночью к двери кузни. Они надеялись развеять сочиненные кем-то россказни о кузнеце и проучить его, чтобы ночами не выстукивал. Да как они в кузню заглянули, так и напугались теней черных, уродливых, да и ослепли все смельчаки – то ли от страха, то ли от огня, от искр его ярких, всполохов жгучих, то ли от медовухи своей. Бежали кто куда. Из-за этой чертовщины селяне и знать забыли, как звали того кузнеца, как он выглядел. Колдуном нарекли и обходили дом его стороной.

А кузнец исполнял главное дело свое – ковал для будущего храма купола золоченые, кресты особенные да колокола, что звоном своим напомнят селянам о добродетели, растопит звон их сердца, льдом окованные. Знал он о гневе Божьем и грядущем наказании. Пришлый, тот, кто спас когда-то его от погибели, все тайны кузнецу поведал. Вот он-то единственный в мастерскую спокойно и захаживал.

Селяне звали этого бродягу юродивым. Долгие годы он оберегал осиротевшего кузнеца, еду ему носил, все, что удавалось раздобыть в лесу дремучем. Бывало, сам не ел, а ему отдавал. Юродивый все время сидел на одном и том же месте, у развалившейся холодной избы, что уже и в землю осела, и прогнила. Стояла она на краю селения, напротив кузницы. Зимой и коротким летом бродяга босым ходил в рваном, пыльном балахоне.

Как-то незадолго до Рождества дети уже повзрослевших обидчиков кузнеца шли мимо гнилой избенки и увидели юродивого. Палками его ткнули, словами грязными закидали. Юродивый босые ноги балахоном укутал да плечами пожал. А дети продолжали измываться, бросали в него снежки тяжелые, туго вылепленные. Тот согнулся, закрыл голову руками, зашептал свои речи, никому не ясные.

Тут выглянула из дверей соседней избы бабка и давай погонять:

– Юродивого не трогайте, пусть себе сидит. – На ходу затянула тесьму на онучах, накинула изношенный армяк и, шагая к обидчикам, кулаком размахивала да покрикивала: – Идите, идите, куда шли. Ишь какие, палкой вас погоню, коли не уйдете!

Дети бежали от старухи, смеялись. Не понимали они, чего это она за пришлого заступается. А юродивый, как сидел на ступенях, о чем-то о своем бормоча, так и сидел. Глянул вдаль сквозь избы, снегом присыпанные, сквозь дворы богатые, сквозь леса и степи русские. О чем думал, что видел? О пути своем грядущем? Иль увлекли его звонкие постукивания, доносящиеся из кузницы? Иль солнце яркое да небо чистое заворожили его? Иль Русь-матушка великая? Это была тайна то ли человека, то ли ангела.

– Чего тут сидишь, окочуришься, зима не пощадит. Шел бы хоть в землянку иль к кузнецу, другу своему, у него точно согреешься, – причитала бабка осипшим голосом. Накинула на плечи юродивому свой старый армяк. Но вдруг разом переменилась, засуетилась, руками всплеснула. – Вот голова моя с прорехой! Пирога да теплого молока собрала, а принести-то тебе забыла! Сейчас, милок, погоди.

А юродивый громче забормотал, да поначалу все одно – путаное, непонятное:

– Ко кресту и ко Пречистой иконе всякия приидут и сами креста и иконы целовати будут. О заветах добрых, о службах и молебнах святых вспомнят! – Потом помолчал юродивый и сказал ясно: – Разгневался Отец наш небесный на жестокосердие селян, что они от Него отвернулись, о добродетели позабыли, грехами душу очернили. Гром с неба грянет, разверзнется земля, сгинут многие. – Опустил юродивый голову и вновь