Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

и предвестник ее гибели. Что, по сути, является пятым критерием Штайнера. Мы вернемся к нему позже. Во избежание путаницы предлагаю рассмотреть все пять критериев в исходном порядке.

— В таком случае напомните мне, пожалуйста, в чем заключается второй критерий.

— Вторая особенность Европы, выделенная Штайнером, состоит в наличии обжитой, освоенной природы, как бы соразмерной человеку и существенно контрастирующей с дикой и неприступной природой Азии, Америки, Африки и Австралии.

— К разочарованию романтиков.

— Дихотомия «парк — дикая природа» соответствует цивилизационному идеалу, который романтики без особого успеха стремились выдвинуть на обсуждение.

— Кто-то может возразить, — ответил я, — что вот эта самая европейская традиция по манипулированию и укрощению природы и лежит у истоков сегодняшней глобальной климатической проблематики.

— Я склонен утверждать обратное, — сказал он. — Европейская традиция состоит в том, чтобы ухаживать за природой как за садом, где человек может прогуливаться в свое удовольствие, в то время как в остальном мире природа считается враждебной. Только не поймите меня превратно. На свете есть места, где природа представляется грозным и смертельным противником человека. Там-то и следует искать тех, кто серьезно ее загрязняет, а также основных виновников климатического кризиса. В Европе же как раз, наоборот, царит готовность переломить ситуацию.

— Жаль только, что в остальном мире Европу воспринимают все менее и менее серьезно.

— Это снова возвращает нас к пятому критерию. Но давайте сперва обсудим третью характеристику, а именно — пропитанность Европы собственной историей.

— Тут и обсуждать особо нечего, — сказал я. — Это очевидная истина. Среди руин развалившихся империй европейцы, точно малые дети, играют с неразорвавшимися снарядами Первой мировой войны, обмениваются первыми поцелуями под эхо скрипичной музыки, доносящейся из звенящих бокалами салонов Вены и Зальцбурга, венчаются в отреставрированных городских дворцах под потолочной росписью во славу былых побед, отправляют в гимназии своих отпрысков изучать греческий и латинский, живут в окружении сокровищ искусства, с причитаниями впиваясь в традиции прошлого, а под конец в средневековом соборе служится литургия тысячелетней давности и их хоронят в земле, насыщенной именами куда значительнее их собственных. Европа тонет в своей истории. В Европе столько прошлого, что уже не хватает места для будущего.

— Я бы еще добавил, — сказал он, — что мы оба сидим здесь и обмениваемся мыслями, размышляя об одержимости Европы собственной историей не как сторонние наблюдатели, а как пациенты, сами ставящие себе диагноз. Наш интерес к дебатам архаичен, наши аргументы апеллируют к истории, а всерьез мы воспринимаем лишь те идеи, что веками вызревали в фолиантах, скопившихся в наших библиотеках.

— Да, — согласился я. — Я тоже изучал греческий и латинский. Чрезмерное погружение в традиции может означать застой, что, пожалуй, представляется относительно безобидной опасностью по сравнению с разворотом в обратную сторону, за который ратуют иные политики. Славное прошлое чревато ностальгией. Если прежде все было лучше, то прошлое можно рассматривать как путь к успеху. Перспектива побороть страх, повернув стрелки часов назад, в эпоху, когда этого страха еще не существовало, кажется заманчивой.

— Ностальгия — вне времени, — заметил он. — Ничто не ново на старом континенте, в том числе и ностальгия по прошлому. Даже древние греки, которым еще только предстояло основать европейскую цивилизацию, и те считали, что золотой век остался позади, в эпоху, когда по земле разгуливали боги, а люди питались желудями. Это подводит нас к четвертому свойству европейской цивилизации. Она родилась в Афинах и Иерусалиме. И является плодом разума и откровения.

— Не дай бог, вас услышат правые экстремисты, — сказал я. — Они отрицают право на существование ислама в Европе, указывая на иудеохристианские корни европейской цивилизации.

— Вы плохо слушаете. Речь не о противостоянии Иерусалима и Мекки, а о браке по расчету между разумом и верой. Предполагаемая особенность европейской идентичности заключается в парадоксально двояком следовании традиции одной-единственной книги и традиции книг в целом. Мусульмане тоже люди одной книги. Они не отличаются от христиан. Европейская история мысли — это длившееся более двух тысячелетий танго, часто больше походившее на борьбу между верой в исключительную, нисходящую путем откровения истину и верой в способность человека познать эту истину разумом.

5

Подали главное блюдо — стейк Паганини.

— Греки были избавлены от откровения, — сказал я. — Их религия и мифы не зафиксированы в какой-то одной авторитетной священной книге. Поэтому фундамент их веры всегда оставался открытым для обсуждения. В отсутствие диктата бога самостоятельное мышление не считалось кощунством. Так родилась греческая философия.

— Вы уже где-то об этом писали. Я помню. Уникальность европейской цивилизации в том, что этот очнувшийся ото сна рассудок должен был наладить отношения с откровением, претендующим на абсолютную истину. В этом смысле эпицентр европейской истории следует искать в трактатах Отцов Церкви, поставивших перед собой задачу сюрреалистической красоты рассуждениями донести свою невероятную веру до респектабельной языческой интеллигенции, приведя ее в гармонию с выдающимися достижениями греческой философии. Тот факт, что для создания религиозных изображений европейская живопись пользовалась учением о перспективе, с высочайшей научной точностью разработанным Леонардо да Винчи, — еще одна яркая иллюстрация той же парадоксальной традиции.

— Осмелюсь все-таки усомниться, — сказал я, — в том, что борьба между разумом и религией — сугубо европейское явление. Возможно, это скорее общечеловеческая одержимость.

— Речь идет о сосуществовании двух монументальных традиций. Полагаю, что Европа имеет монополию не только на их сочетание, но и, в сущности, на каждую из них в отдельности. Нигде за пределами Европы религиозный опыт, за исключением ислама, не основан на откровении, а философская традиция, за исключением Китая и Индии, не является последовательным дискурсом письменных текстов. Я немного утрирую, но не чрезмерно. В Европе развиты обе традиции, что, на мой взгляд, можно считать уникальным явлением.

— В конце концов все упирается в книги, — сказал я. — Рад, что демонстрирую европейский менталитет не только как завсегдатай кафе, но и как профессиональный писатель.

— Хорошо, что вы это понимаете.

— Жаль только, что все меньше читателей это понимают.

— Вот мы и подошли к пятой и последней особенности европейской идентичности, — сказал Пательский. — Европа отдает себе отчет в собственном упадке.

— Так же, как человек — единственное живое существо, осознающее собственную смертность, Европа — единственный континент, ощущающий собственное угасание и предвидящий свою трагическую гибель. Это оборотная сторона богатого прошлого. Тот, кто познал времена славы, вскоре приходит к выводу, что лучшие его дни позади и шанс на