Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

— И не надейся, что я снова появлюсь в этом коридоре, не говоря уже о том, что, изнывая от томления, постучу в дверь твоего номера. Можешь быть уверен, что этого не произойдет.

— Теперь, когда мы в целом прояснили этот вопрос, за что я тебе премного благодарен, позволь мне предложить в следующий раз поговорить о чем-нибудь другом. О поэзии, например.

— Следующего раза не будет, — отрезала Альбана.

Развернувшись, она устремилась по коридору к лестнице.

Три дня назад — или прошло уже четыре? — к концу дневной трапезы мажордом принес мне на серебряном подносе карточку. Это оказалась визитка Пательского. На обороте он вывел латинскую букву Р, подчеркнул ее, а под чертой написал французское слово venez[8]. Я улыбнулся. Я узнал это лапидарное послание-ребус, направленное однажды Вольтеру королем Пруссии Фридрихом II. Решение заключалось в том, что слово venez было записано под буквой Р, что по-французски звучит как sous P, то есть souper[9]. Пательский приглашал меня на ужин: venez souper[10].

Мне вспомнился ответ Вольтера. Я вынул одну из своих визитных карточек из отполированной до блеска серебряной визитницы, которую носил во внутреннем кармане; из второго внутреннего кармана достал ручку, отвинтил колпачок, надел его на другой конец ручки, переместил кольцо с мизинца правой руки на левую, перевернул визитку и написал на оборотной стороне: Ga. Положив послание на серебряный поднос, я попросил мажордома передать его Пательскому.

Он должен был прочитать мой ребус по-французски как G grand[11] a petit[12], то есть J’ai grand appétit[13], и понять, что я согласен принять его приглашение. Очевидно, ему не пришлось ломать голову. Он, несомненно, знал классический ответ Вольтера не хуже меня.

Когда в тот вечер я появился в ресторане, Пательский меня уже ждал. Я поспешил помешать ему подняться, пока он приветствовал меня, как самого Вольтера.

— Ваш ум считается осадной машиной, — сказал он, — если верить тому, что писал о вас Флобер. Тем более отрадно, что вы проявили великодушие и направили его на мирные цели, согласившись скрасить вечер одинокого старика.

— Что бы я ни делал, — откликнулся я, — я стараюсь сокрушать мерзость и отвечать на любезность любезностью.

Жестом он пригласил меня присесть. Он сказал, что подготовился и обнаружил, что я напрасно пытался выдать себя за итальянского gentiluomo[14] и что, вообще-то, я голландец. Я признал себя виноватым и с улыбкой попросил его не предавать сей факт широкой огласке. Он спросил меня, известно ли мне, как Вольтер характеризовал мою родину. Я не знал ответа, но подозревал, что характеристика эта была не слишком лестной. Он сказал, что все зависит от моего восприятия и что Вольтер назвал мою страну местом, где людей больше заботит стоимость фунта перца, чем парадоксы Руссо. Я сказал, что это правда и что именно из-за моей любви к парадоксам я и уехал в Италию. Я поинтересовался, откуда родом он сам.

— Из Европы, — произнес Пательский. — Я уже так долго живу в гранд-отеле «Европа», что стал считать его своим домом. Но даже если вас не устраивает подобный ответ, ответить по-другому я не могу. История моей семьи на старом континенте отмечена такими жестокостями, полна такого количества добровольных и вынужденных перемещений, что я, несомненно, дитя Европы, — это самый честный и единственно правильный ответ. Кроме того, Европа произвела меня на свет еще одним способом: меня сформировали великие европейские мыслители прошлого, которые до сих пор ежедневно составляют мне компанию.

Я признался, что мне вряд ли встречался человек, безоговорочно представляющийся европейцем. Если он гордился своей европейской идентичностью, то, значит, верил в ее существование. Я попросил Пательского ее описать.

— Вы, несомненно, знакомы с тем, как влиятельный интеллектуал Джордж Штайнер пытался сформулировать идею Европы. Он определял самобытность континента на основе пяти отличительных свойств. Первое, довольно любопытное свойство, — это повсеместное распространение кафе, рассматриваемых его пытливым умом не столько как приют для отчаявшихся, где в бездонный стакан льется терпкое забвение, сколько как место сбора интеллигенции, сговаривающейся, дискутирующей, пишущей, место, где зарождаются наиважнейшие философские теории, задающие тон в искусстве художественные течения, идеологические и эстетические революции.

— Отрадно, — сказал я, — что, опираясь на авторитет самого Штайнера, я могу расценивать свое частое посещение кафе в былые годы как выражение активной проевропейской позиции.

— Вы заметили, что Европа для Штайнера начинается лишь в девятнадцатом веке. Досократическая, платоновская и аристотелевская философии, стоицизм и эпикуреизм, неоплатонизм, святоотеческое наследие, мистицизм и куртуазная этика, возрождение, просвещение и романтизм возникли не в кафе, не говоря уже о классицизме, эллинизме, романском стиле, готике, барокко и неоклассицизме. Ориентиром Штайнеру служит буржуазная Европа, которую он самолично представляет. Размышляя о Европе, он воображает себе бульвары Парижа и Вены, а не афинскую агору или могущественные монаршие дворы. Но это нелепое замечание, недооценивающее тот факт, что Штайнер умышленно нас провоцирует и что, в сущности, он прав, когда говорит, что интеллектуальные дискуссии и обмен идеями являются неотъемлемыми признаками европейской идентичности.

— Довольно смело с вашей стороны использовать настоящее время, — сказал я.

— Но мы же сейчас тоже дискутируем, не так ли? — парировал Пательский. — Не следует строить иллюзий по поводу прошлого. Интеллектуальные дискуссии и тогда были времяпрепровождением немногих. Это не отменяет того факта, что их философские измышления оказали решающее влияние на европейское развитие. Историю Европы можно описать как историю мысли. Ни в одной другой части мира этого не происходило в таком объеме.

— Ваш анализ звучит как речь в защиту ведущей роли элиты. В наши дни в данном вопросе следует проявлять осторожность. Элита не в моде. Популисты возлагают на нее ответственность за все зло в мире.

— Так оно и есть, — сказал он. — И за все хорошее в мире — тоже. Она имеет определяющее влияние. Элита ничего не может поделать с тем, что она элита. Тот факт, что умные люди представляют собой меньшинство, не означает, что они не умнее большинства. Даже в ту пору, когда глупость большинства стараниями демагогов превращается в стандарт, истина остается на стороне умного меньшинства.

— Только какая ему от этого польза, если к нему не прислушиваются?

— Можно привести аргумент, — рассуждал он, — что угасающее влияние интеллектуальной элиты — это покушение на европейскую идентичность