Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы - Эдвард Гамильтон Уолдо

окутывало присутствующих, пульсируя все более ритмично. И тут же он заметил, что ледомцы не столько едят сами, сколько угощают друг друга. Чарли спросил об этом Филоса.

– Они делятся друг с другом, – пояснил тот. – Если тебе хорошо, если ты счастлив, разве ты не хочешь поделиться своим счастьем с близкими?

Чарли вспомнил, как почувствовал укол сожаления, когда понял, что никому не может показать ту самую терракотовую скульптуру, и ответил:

– Ты, вероятно, прав.

После чего посмотрел на своего спутника и сказал:

– Слушай! Если хочешь встретиться со своими друзьями, не обращай на меня внимания, иди!

Странное выражение скользнуло по лицу молодого ледомца.

– Ты очень добр, – отозвался он тепло. – Я непременно с ними встречусь, но не сейчас.

Чарли заметил, как лицо и шея Филоса внезапно вспыхнули. Что это было? Ярость? Или что-то иное? Чарли вдруг почувствовал, что ему совсем не хочется задавать личные вопросы…

– Как много людей! – сказал он через несколько мгновений, наполненных неловким молчанием.

– Такое нечасто бывает.

– А в честь чего это?

– Если не возражаешь, после того как все закончится, расскажи мне, что ты по этому поводу думаешь.

Озадаченный, Чарли ответил:

– Ладно, договорились.

Некоторое время они молча сидели, слушая. Музыка, которая аккорд за аккордом лилась на них, становилась все мягче, и на ее фоне Чарли вдруг услышал странное стаккато – оглядевшись, он заметил, что стоящие и сидящие вокруг ледомцы ритмично похлопывают себя или друг друга по основанию горла, отчего их голоса начинают ритмично пульсировать. Они пели на восемь долей в такте, с особым ударением на вторую и четвертую доли, и на этот ритм ложилась негромкая мелодия из четырех нот – она кружилась, кружилась, кружилась над толпой, и каждый из собравшихся, подчинившись этому кружению, склонялся вслед ее полету, словно хотел оттолкнуться от земли и тоже взлететь…

Неожиданно из общего хора вырвалось и взлетело искристым каскадом нот подобное фейерверку мощное сопрано, оторвавшееся на мгновение от подспудного биения басовых нот, и затихшее столь же внезапно, как и родилось. Но ему отозвался другой, далекий голос, с противоположного конца рощи, а потом и третий, и вот уже пара теноров, играя мелодией, пробудили к жизни третьего певца, который, взорвавшись гармонией нот, разбудил еще одного – одетого в синий плащ ледомца, который сидел рядом с Чарли. Тот подхватил мелодию и, очистив от всех мелизмов, вернул ей чистую, ничем не замутненную форму. Услышав нового певца, толпа восторженно загудела, и вот уже с полдюжины мощных голосов повторили мелодию в унисон, после чего начали ее вновь, и уже тогда на второй ноте вступил с той же темой еще один исполнитель; фуга мощно зазвучала, и голос за голосом вступал в разработку все усложняющейся темы, переплетаясь, вздымаясь и опадая, вздымаясь и скатываясь вниз…

А басовая партия, разыгранная вибрирующими гортанными звуками, то росла и ширилась, то вновь затихала, вторя основным голосам.

И вдруг, словно вызванная взрывом звуков, исходящих из горла певцов, из полумрака появилась обнаженная фигура. Она кружилась, вращалась вокруг деревьев и среди людей, причем с такой невероятной скоростью, что контуры ее тела расплывались, смазывались. Но ни препятствия на пути, ни стоящие люди не прерывали этого бешеного танца. Приблизившись к Филосу, ледомец высоко подпрыгнул и, преклонив колени, спрятал лицо и руки в мягкой травяной подстилке. Еще один ледомец принялся вращаться, потом другой, и вскоре вся роща ожила движением – развевались одежды, мелькали смуглые тела и лица. Чарли увидел, как Филос поднимается на ноги; к своему удивлению, он отметил, что и сам давно стоит, ошарашенный звуком и движением, и крепко держится за ствол дерева, чтобы не метнуться стремглав в это море пения и танца. Единственное, чего он страшился, так этот того, что, не поборов искушения, бросится во всеобщий пляс, но его ноги и само неподготовленное тело не справятся с ураганом неистовых нот и танцевальных па – как не справляются его глаза и уши с тем, что они видят и слышат.

Происходящее предстало перед Чарли серией отдельных ярких картинок: быстрый поворот чьего-то торса, в экстазе вскинутая голова с отброшенной со лба прядью шелковистых волос, дрожащее от наслаждения тело, кричащий ребенок, бегущий с закрытыми глазами и вытянутыми вперед руками среди водоворота танцующих тел. Взрослые все сужают и сужают круг, пока один из них не подхватывает ребенка и не перебрасывает другому, а тот – третьему; и так происходит, пока ребенок не достигает края круга, где его бережно опускают на землю и оставляют одного. Чарли не обратил на это внимания, но звук басовой партии превратился в настоящий рев – словно рождался он не из легкого похлопывания ладонью по фарингальной зоне певческого горла, а из сотрясающихся в судороге грудных клеток и диафрагм.

Чарли, неистовствуя, кричал…

Филос исчез…

Чарли почувствовал, как некая мощная невидимая волна вдруг поднялась в роще и хлынула на собравшихся. Она подхватила его и растворила в себе без остатка, сделав одновременно частью и сутью всех, кто собрался вокруг, а их – частью него. Она была вполне осязаема – как жар из открытой печи, только не жгла. Подобных ощущений Чарли никогда не переживал – во всяком случае, когда был один… Такое происходило лишь наедине с Лорой. Была ли это любовь? Чарли не знал. Во всяком случае, это было одно из проявлений любви. Волна поднялась вновь, и на ее пике звучащая мелодия изменила свою суть, и в это же время танцующая плоть взрослых ледомцев сложилась в хоровод, в центре которого оказались дети – множество детей, которые сгрудились в плотную группу, радостно и гордо посматривая по сторонам. Они действительно были горды своим положением – даже самые крохотные из них; горды и глубинно, безмерно счастливы. А взрослые ледомцы, окружившие их плотным кольцом, пели песнь восторга и почитания.

Они пели не детям и не о детях. Дети были самой сущностью их пения. Они пели детей!

Смитти подходит к задней ограде – невысокой каменной стенке, чтобы поболтать. Он явно расстроен – не поладил с Тилли по поводу каких-то пустяков. Впрочем, не так уж это и важно! Херб сидит в шезлонге под красно-белым зонтом и читает дневную газету. Он тоже расстроен, даже взбешен, но не личными делами, а более общими проблемами. Конгресс только что принял особенно дурацкий закон, да еще и наперекор президентскому вето. Увидев Смитти, Херб бросает газету и направляется к нему.

– Почему в этом мире, – начинает он, полагая, что сказанное им будет восприниматься как предварительное умозаключение, – так много сукиных детей?

– Все очень просто, – следует немедленно ответ. – В мире слишком много сук.

Хотя в Ледоме царил вечный день, в роще заметно потемнело, когда ее покинуло большинство из тех, кто участвовал в обряде