Отдать якорь. Рассказы и мифы - Сергей Петрович Воробьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это какое-то сумасшествие, – восклицал я от непередаваемого восторга, – таких маслинок не подадут и в лучших ресторанах Филадельфии…
– Не маслинок, а сардинок, – поправил меня Нико. Кто ж тебе в Филадельфии прямо из моря на сковороду вывалит живую рыбу? Да ещё из Средиземного моря!
– Ну, это просто отпад, – перешёл я почему-то на жаргон. Ничего подобного я в своей никчёмной жизни не едал. Честное слово!
– Вот здесь я тебе верю. И уважаю за правдивые слова.
– Это насчёт никчёмной жизни? Да?
– Ты меня не понял, – начал было возражать Нико, – это я насчёт…
Но я ринулся в рассуждения:
– А какая, по-твоему, моя жизнь? Кчёмная? Я – моряк! А моряк нынче здесь, завтра там. Я вроде бы есть, и в то же время меня нет…
– А где же ты? – изумился Нико.
– А нигде! Кто знает, что я сейчас здесь, сижу в блаженном для глаз и души месте и пользуюсь всеми благами этого мира? Никто! Кроме нас с тобой и Господа Бога.
– Ну, и возблагодари Всевышнего, что Он привёл тебя сюда и дал возможность почувствовать Его присутствие.
– А я и благодарю! А можно выпить за Него?
– Нет, нельзя! Мы можем выпить только за наше здоровье. А Он уже посмотрит, дать нам его или нет. Он не нуждается в нашей поддержке, а ждёт памяти о Нём. Ибо Он есть Начало, Истина и Путь. Если мы будем забывать Начало, мы не будем знать, кто мы, где мы и зачем.
– А ты знаешь?
– Не знаю.
– А зачем тогда говоришь?
– Не знаю…
– Вот, когда узнаешь, расскажешь мне.
– А я тебе всё уже рассказал.
– Вот за это тебе – моё большое флотское спасибо.
Мы чокнулись полными стаканами Рецины, поставили их на стол и задумались. Какая душистая, настоянная на невидимых здешних флюидах ночь! Цикады в кустах создавали потрясающую музыкальную прелюдию, после которой вот-вот должна прозвучать вселенская увертюра предвечного Космоса. Весь воздух был наполнен этим ожиданием. Мы находились в атмосфере абсолютного умиротворения. Всё было так гармонично! Улица, на которой мы сидели, взгорбилась старым мостовым булыжником и немного не доставала до проявившихся на тёмном небосводе звёзд. И тут я запел:
Ой мороз, мороз, не морозь меня,
Не морозь меня, моего коня-я-я!
Я пел сильно и, мне казалось, с чувством. Краснея лицом, я чётко выводил слова, и они неслись над старым городом, переваливали через древнюю стену и потоками по улицам Фессалоников доходили до Термического залива, куда стекали, наподобие изверженной из вулкана лавы. Я понимал, что моё песнеизвержение было далеко от вселенской увертюры. Но ничего другого у меня не было. Тем не менее, когда я закончил петь, все встали и долго мне аплодировали. А я, в свою очередь, долго раскланивался, как популярный артист перед благодарной публикой. Вместе со мной почему-то стал раскланиваться и Нико, видимо изображая из себя моего импресарио и всё время указывая на меня растопыренной ладошкой.
Я был наполнен Грецией до предела. Неизъяснимая радость переполняла меня от этого существования без цели и без смысла, от величия мира и того, что Кто-то дал мне возможность на один лишь единственный миг взглянуть на эту тайну. Я ощущал необъятность Вселенной и невозможность выразить свои чувства словами. Поэтому я предложил Нико пройти по набережной и зайти на наш пароход, где на десерт я обещал ему ароматную греческую дыню.
– Дыню на ночь есть нельзя, – отозвался Нико. Этот фрукт требует очень осторожного подхода. В животе он любит находиться в одиночестве, и не переносит алкоголя.
На набережной мы зашли в дорогой ресторан, и за стойкой бара Нико заказал «Баккарди» со льдом, чтобы окончательно потушить дневной зной, накопленный нами.
– А сардинам ничего не будет? – спросил я на всякий случай.
– Сардины? – удивился Нико. – Они только спасибо скажут.
– Мудр ты, как…
Я стал думать, с каким философом сравнить Нико, но он не дал мне додумать.
– Мудр я, как собака Эвклида. А может быть, как сам Эвклид. А вот ума так и не нажил. И это, по-моему, даже хорошо.
– А разве можно быть мудрым, а ума не иметь?
– Можно! Ум и мудрость – это разные вещи. В разуме нет доброты, а в мудрости её много. Они могут сочетаться в человеке, а могут не сочетаться. Но лучше быть просто мудрым. С мудрости ещё никто не сходил. А с ума сходят все.
– Почему все?
– А что, мир разве не сумасшедший?
– Сумасшедший.
– Ну, так чего ж ты тогда спрашиваешь? Земля вообще – сумасшедший дом Вселенной.
– Но ты – исключение?
– Вот от этого мне и горько. Легче быть, как все, и ничего о себе не знать.
– Давай выпьем за Грецию, – предложил я, – здесь хорошо мудрствуется.
– Не даром же греческая философия покорила мир! Но я хотел бы выпить за Россию. Тоскую по ней. Когда у вас там всё уляжется, вернусь. Честное слово. Я хотя и жил в Грузии, но отождествляю её с Россией.
Мы выпили и за Грецию, и за Грузию, и за Россию. Баккарди был терпким и пронизывающим, и лёд быстро таял в стакане. Молодая женщина за стойкой бара мило нам улыбалась.
На набережной было много гуляющих. Дневная жара уступила место мягкому вечернему теплу, которое вливалось в лёгкие, заполняло поры, артерии и клетки. Я был буквально пропитан этим выдержанным, как хорошее вино, теплом. Душа и тело просто купались в вялотекущих эфирных потоках. И почувствовать их мог только житель Северной Европы. Местные, скорее всего, не замечали той атмосферы комфорта и блаженства, в котором буквально растворялось всё тело. Я поделился своими мыслями с Нико, на что он продекламировал:
– Из тварей, которые дышат и ползают в прахе,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека.
– Это что, на тебя «Баккарди» так подействовал? – удивился я.
– Гомер.
– Не ожидал такого от грека. Неужто так всё пасмурно?
– Подумай сам, – с жаром стал объяснять Нико, – ведь жизнь на Земле можно представить, как не свойственное планетам заболевание. Всем давно уже известно, что ни на Марсе, ни на Венере, ни на какой другой планете жизни нет. А если о ней начинают говорить –
