Отдать якорь. Рассказы и мифы - Сергей Петрович Воробьев

Говорливый был он до безумия. Практически Суматоха всё время пребывал в стадии говорения. При его дикции это было непростительно. Выражал он свои мысли длинно, бестолково и, главное, непонятно, как в части логики, так и в части внятности произношения слов. Слова налезали на слова, словно бесконечные вагоны натолкнувшегося на препятствие поезда. Он не говорил, а в буквальном смысле лопотал, торопясь, сглатывая окончания и сильно при этом волнуясь. Как он проходил медкомиссию, определяющую вменяемость плавсостава, было совершенно непонятно.

В работе он постоянно проявлял непоседливость, суету и торопливость. Поэтому механики, несшие на себе ответственность за безопасность эксплуатации силовых установок судна, в итоге отказались от его услуг в качестве вахтенного моториста. Числилось за ним несколько несанкционированных действий, могущих привести к печальным последствиям. Хорошо, что действия эти вовремя пресекались.

– Не ходить же мне за ним по пятам, кабы чего не натворил, – жаловался второй механик, в подчинении которого находился Суматоха.

Поэтому «дед», наш главный механик, перевёл его в рефы. Так в просторечье называли у нас рефрижераторных мотористов. Морозильные установки функционировали в автоматическом режиме, и повлиять на их бесперебойную работу какими-то непредсказуемыми действиями было весьма сложно. А если и произойдёт какой-то сбой, то на живучести судна это не отразится. В худшем случае изменится на время температурный режим в провизионных камерах. Ну, и ладно. Для этого всегда в ожидании резервный компрессор. Так что «дед» за вверенное ему хозяйство был относительно спокоен.

Ко времени той истории, о которой я хочу поведать, Суматохе исполнилось сорок семь лет. Возраст немалый. Примерно в этом возрасте желчный Шопенгауэр между игрой на флейте и поздними обедами в Englischer Hof уже успел написать свою знаменитую работу «О Воле в природе». А наш великий моралист и проповедник Лев Толстой заканчивал «Анну Каренину». Суматоха же, не выделяясь какими-то особенными данными, кроме чрезмерной говорливости, жил себе обычной рядовой жизнью, как и многие на этой грешной земле. От многих других его отличала также и излишняя хлопотливость, выражавшаяся и по поводу, и без повода. Стоило только с ним поздороваться, в ответ лился водопад слов, из которых с трудом можно было понять и о нелёгком детстве говоруна, и о ленинградской блокаде, которую он застал уже в осмысленном возрасте, и о том, что фасолевый суп, который значился в сегодняшнем меню, он есть не будет, так как от него пучит, а живёт он в каюте не один. Если же вы сделаете глупость и вставите какую-нибудь реплику или, не дай Бог, посочувствуете и скажете: – Да, да, наш главный кок в последнее время что-то увлёкся бобовыми, которые богаты не только растительными белками, но и пуринами, – то не сомневайтесь, что сразу же услышите жалобы по поводу подагры и неизлечимого метеоризма. Если под этим термином он подразумевал метеоризм словесный, то это было чистой правдой.

В тот памятный год работали мы в Атлантике по международной научной программе АТЭП-74 на пятом градусе южной широты – сразу за экватором. Место, доложу вам, не самое лучшее на этой планете. Жара, духота, влажность. Именно на пятом градусе и около него, как в миксере, перемешиваются в липучий обволакивающий коктейль сырые облака, напоминающие тяжёлый пар недотопленной общественной бани, и, собственно, сама вода, как прессом прижатая этими облаками – взаимопроникновение стихий. Согласитесь, оказаться ингредиентами (причём, явно чужеродными) в этом коктейле малоприятно. Однако не отвергайте малодушно достижений нашей технократической цивилизации. Тропическое удушье мы компенсировали достаточно комфортным микроклиматом. Стоило покинуть наружную палубу и проникнуть во внутренние помещения нашего научного лайнера, совершающего рейс по программе международного тропического эксперимента, и вы сразу же окунались в прохладную атмосферу. А её-то как раз и создавали наши мощные климатические установки, гоняющие по трубам сотни килограммов хладагента под маркой Фреон-12. Особенно низкую температуру можно было создать в жилых каютах, поскольку подача охлаждённого воздуха регулировалась на месте. Конечно, если ваш сосед больше любил тепло, а вы привержены к холоду, то найти компромисс трудно. При желании, повернув на минимум ручку регулятора кондиционера, можно было добиться температуры +13°. Это был абсолютный рекорд. На него шли не все. Но именно напарник Суматохи по работе и по общежитию реф Володя устанавливал в каюте эту рекордную температуру, поддерживая тем самым репутацию делателя климата на судне. Отчаянные призывы со стороны Суматохи приблизить температуру хотя бы к 18 градусам не имели успеха. Реф Володя был непреклонен. Он даже выдернул ручку регулятора на каютном кондиционере, чтобы его сосед, паче чаяния, не перекрывал без его ведома поток охлаждённого воздуха.

– Разве это русский человек, – рассуждал по этому поводу Володя, – это какой-то турок теплолюбивый. Не нравится ему, видите ли, нормальный климат. После вахты в рефотделении, где температурки под пятьдесят будут, придёшь в каюту, так хоть человеком себя чувствуешь. Подумаешь, плюс тринадцать. Для русского человека это самая нормальная температура. Я бы ещё и ниже сделал, да регулятор на пределе – не идёт.

– Это эскимос какой-то, – жаловался в свою очередь Суматоха, – ему на крайнем Севере надо жить, на берегу Ледовитого океана. Пусть бы там свою задницу и морозил. Это ж невозможно просто. После вахты придёшь из рефотделения, как в морозильник. У нас в провизионных камерах для овощей примерно такая же атмосфера. Вот я и сижу в каюте, как репа мороженая. Фуфайку на себя накину, шапку-ушанку нахлобучу – так и живу. Это в тропиках-то! Ни Богу печка, ни чёрту кочерга. А этому, – он имел в виду своего соседа, – хоть бы что. У меня уже насморк начинается. Простываю самым натуральным образом. Я в блокадном Ленинграде помёрз в сорок первом, с меня хватит. Для чего ж тогда я выжил? Чтоб опять мёрзнуть? Хорошо ещё на верхней палубе можно оттаять, если что. Но потом ведь опять в свой холодильник полезай. Наказание какое-то, честное слово.

– А ты отрегулируй по себе, – советовали ему доброхоты, – у нас двадцать два, и то кажется прохладно, особенно, когда с палубы спустишься.

– Так не даёт, эскимос проклятый, – реагировал на это предложение Суматоха, – ручку из кондиционера выдернул и ходит, как гусь лапчатый. Я ему и так и эдак объясняю: дай хоть на время твоей вахты я в нормальной обстановке поживу. А он, ёшкин кот, всё травит мне, что не русский я человек. Холода, мол, не люблю. Так что ж тогда получается? У нас на пароходе вообще русских нет, кроме него? И откуда такой выискался на мою голову?

Надо сказать, что