Отдать якорь. Рассказы и мифы - Сергей Петрович Воробьев

так раньше называли машинистов, – хотел он или нет, невольно втягивался в ритм этого языческого танца и начинал, приседая и извиваясь, вторить движениям шатуна и в нужный момент впрыскивал из большой маслёнки с загнутым вниз носиком нужную порцию масла. Одно неверное движение, маслёнку поддаст шатуном, и вся порция смазки будет на твоей голове. Так что машинисты и механики танцоры в этом смысле были непревзойдённые. Виртуозы своего дела. Со стороны посмотришь на них, дивишься. Буги-вуги – жалкая пародия на то, что выделывали они. Так что вся вахта проходила у них в ритме этого жуткого ритуального танца под аккомпанемент чухающего чудовища. А механик ещё умудрялся несколько раз за вахту определять температуру мотыля, таким образом контролируя его возможный перегрев. И делал он это ладонью. Ладонь может спокойно держать температуру в 70 градусов. А ежели температура выше, тогда начинает обжигать. Вот из этих установок и определялись градусы. Поди поймай эту мотовилу, чтоб тебя ненароком не защемило или не ударило по башке шатуном.

Тогда я всех тонкостей не знал, но почувствовал, что попал в ситуацию. Подшипник этот и рукой-то ловить опасно, а здесь надо губами. Стал я в позицию. Вся машинная челядь обступила меня, второй механик ближе всех и кружкой мне на маячащий передо мной мотылёвый подшипник показывает. Подумал я: «Долго буду приноравливаться, точно, по зубам меня этот «мотыль» звезданёт». Вытянул губы трубочкой как можно дальше и стал приближаться к «убийце». А здесь, как назло, ещё качнуло на левый борт, ну, я и приложился внезапно к железному локотку, да так, что в глазах потемнело. Очнулся, а мне тут же кружку подносят. Заглотил солёной водицы, глаза на лоб полезли, и во рту печёт. Оказывается, два верхних зуба выбило, и от соли десна саднить стала до боли, выть хотелось. И получалось, неизвестно, кто кого поцеловал: я мотылёвый подшипник или он меня. Но главное – выдержал. Лоб мне ещё напоследок тавотом помазали и сказали:

– Ну, теперь ты крещёный по всем правилам, и никакие напасти тебе уже не повредят. Принимаем тебя в наше братство пара, угля и тавота, и будь здоров.

И точно, после крещения у меня второе дыхание появилось, и сила непонятно откуда взялась. На вахтах уже не уставал так, «понедельником» шлаковые наросты за раз сбивал и расколачивал на куски. А к жаре уже через неделю привык, не хотелось из котельного отделения выходить. Пригрелся, что называется. А то, что меня крестили вторично – это, видно, не зря, так как во второй мой рейс такое случилось, что только чудо меня и спасло.

Шли мы тогда с грузом копры из Бангкока на Иокогаму. А далее наш путь лежал в Находку на капитальный ремонт винто-рулевой группы. В этот рейс я заменял ушедшего в отпуск «маслопупа» и числился уже машинистом машинного отделения. В машине, конечно, полегче и почище, чем в котельных. Ходишь себе на вахте промеж энергично двигающихся шатунов и любуешься слаженной работой отполированного до блеска железа, наблюдаешь за диковинным, будто живым механизмом, находящимся в непрестанном, целесообразном движении и толкающим наш пароход всё дальше и дальше по проложенному судьбой курсу.

Перед самым заходом в японский порт Иокогама волнишка разыгралась в море не на шутку. Пароход наш зашлёпал по воде, как ложка по супу. Винт на волне стал чаще оголяться, и тогда наша компаунд-машина, потеряв нагрузку, начинала захлёбываться на предельных оборотах. Шатуны уже не в ритме танго ходили, а отбивали смертельную чечётку. Страшно становилось до жути. Я аж приседал от этих захлёбов. Казалось, машина вот-вот в разнос пойдёт, не остановишь. Наш «дед» как раз накануне рассказывал про такие случаи. Современные фильмы ужасов по сравнению с этим явлением пустяковина. И я на всякий случай отошёл подальше, в аккурат к конторке с вахтенным журналом, куда механик каждый час заносил параметры работы нашего «паровоза». Конторка была смонтирована на массивном стальном козырьке. Вот, – думаю, – ежели чего, я под этот козырёк и спрячусь. И как в воду глядел. Ангел-хранитель тогда надо мной летал. Он-то, видно, по совету бога пара и мазута и шепнул мне на ухо про это место. Окажись я чуть ближе или дальше, размазало бы меня горячим железом по переборкам. А случилось всё, как «дед» и рассказывал. Один к одному. Заходила машина ходуном вдруг и, не останавливаясь, пошла в разнос с таким диким шумом и воем, что до сих пор, когда вспоминаю, мороз по коже. Пар из всех дыр засвистал, обороты запредельные, шатуны уже не чечётку отбивали, а пулями рикошетными носились в пространстве…

Сначала стали выскакивать золотники. Выстреливались, как из пушки. Крошили всё, что попадалось на пути. Разбивало плафоны освещения, корёжило переборки, срывало арматуру. Я тут же под козырёк конторки забился и твержу одно: «Пронеси, Господи!» Затем стала колоться станина, из неё поршня вывалились, как орехи из скорлупы. Легли все на бок – по ранжиру. А поскольку пар на марке держался, он в машинное отделение и пошёл кубометрами. Хорошо ещё вахтенный механик уцелел, на ощупь нашёл главный вентиль и перекрыл подачу пара. Иначе б сварились заживо.

Потом уже выяснилось, что мы потеряли винт. Ну, машина, почувствовав свободу, и пошла галопом. Любому механизму нужна нагрузка, усилие. Сними его внезапно, и всё пойдёт вразнос на саморазрушение. Так это и в человеке происходит, и в человеческих сообществах. И чтобы человек вразнос не шёл, существуют заповеди. Соблюдай их, и всё в тебе будет хорошо. Но поскольку это не каждому под силу, придумывают законы человеческие. Можешь по ним жить, хотя они и несовершенны. Вот для машины такой закон есть регулятор предельных оборотов, который стали уже на дизелях ставить. Обороты вверх пошли, регулятор тут же подачу топлива снижает, вожжи, так сказать, натягивает, притормози, мол, лошадка. Но регулятор тоже сломаться может. Поэтому всегда остаются заповеди. А для машины – это соблюдение правил эксплуатации. Соблюдай эти правила, держи параметры в норме, и ничего тогда не случится.

А в Иокогаму нас на буксире притянули. Там мы и отремонтировались с Божьей помощью.

Суматоха во фреоне

Суматоха в данном случае не нарицательное существительное, а собственное. Суматохой прозвали нашего рефмоториста Владимира Васильевича Васильева. Суматошный он был и в жизни, и в работе, и даже во сне. Сосед по каюте, тоже реф и к тому же его тёзка, жаловался часто:

– Достал меня Суматоха! Всю ночь с кем-то разговаривает. И не дай Бог разбудить его, сразу с тобой