Отдать якорь. Рассказы и мифы - Сергей Петрович Воробьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Упаси Господи! – замахал на Таковича обеими руками помполит.
– Ну, тогда оставляем короля. Только в гальюне и можно почувствовать себя королём. И унитазы целы будут.
На этом и остановились. Так мы с этими табличками от Таковича и доехали королями до самой Антарктиды.
Нико
(Запахи Греции)
Уже сама мысль о вечности делает дух вечным.
Я встретил его на набережной в Салониках. Он ловил рыбу с каменного пирса, сидя на гранитном срезе, и лениво помахивал коротким удилищем. Не оборачиваясь, он произнёс недовольным голосом:
– Чего стоишь за спиной, как остолоп? Проходи! Не видел, как рыбу ловят, что ли?
Я удивился. Не видя человека, и сразу – на русском.
– А откуда… – начал было я.
– Откуда, откуда, – перебил он меня. – От верблюда! Если отозвался, значит понял. Был бы местный, пошёл бы дальше.
– Из России? – поинтересовался я.
– Из Грузии. В Тбилиси жил.
И он пропел на грузинском куплет из известной песни «Тбилисо».
– Грузин?
– По отцу грек, он из Понтийских. По матери русский. По шнобелю могу и за грузина сойти. Поди разбери сейчас, кто какой национальности.
– А зачем здесь? – спросил я.
– Зачем, – повторил он. – Судьба. Горбачёв. Перестройка. Всё сдвинулось. Если б в Грузии была работа, разве я поехал бы сюда за тыщу вёрст киселя хлебать? Годы не те.
– Давно тут?
– С утра. Клёва никакого.
– Я спрашиваю, давно ли в Салониках?
– А ты кто, моряк?
– Как догадался?
– А чего тут догадываться? Район портовый. Был бы пришлым, как я, вопросы не задавал бы. Между собой мы, из бывшего нерушимого республик свободных, общаться не очень-то любим. Так что догадаться – труда особого не надо.
Он встал, свернул удочку и протянул руку:
– Нико.
Роста он оказался небольшого. Одет просто: лёгкая голубая рубаха с коротким рукавом, серые штаны, чёрные исхоженные ботинки. Руки жилистые. Лицо с иронично-печальными глазами, крупным носом и толстыми, собранными в брамшкотовый узел губами. Когда он говорил, узел этот давал небольшую прореху, которая меняла свою конфигурацию в зависимости от произносимых слов.
– С «Максима», что ли? – узел губ повернулся немного в бок, и он помахал большим пальцем в сторону стоящего поодаль парохода.
– С него.
– А почему флаг чужой?
– Маршалловы Острова, – пояснил я.
– А причём тут острова?
– Своё всё распродали. Даже флага не осталось. Вот и ходим под чем попало. Не ты один мыкаешься.
– А-а-а! Понятно. Чужому дяде капитал сбиваете. Ну, так за это и боролись. Поздравляю от чистого сердца.
– А что остаётся делать? Тебя ведь тоже не от хорошей жизни занесло сюда.
– Послушай, генацвале, – перешёл на минорный лад Нико, – не хочешь сегодня вечером пивка местного попить? Тогда, может, и жизнь краше покажется. А? Соглашайся. Пиво здесь хорошее, водой не разбавляют. Угощаю. Сегодня халтуру одну заканчиваю. Офис под ключ сдаю. Деньги – наличными. Так что, гуляем?
– На халяву, что ли? Как-то неудобно…
– Неудобно трусы через голову надевать, – поправил меня Нико. – Сегодня – я, завтра – ты. Соглашайся, генацвале. Не сидеть же тебе весь вечер в своём железном ящике, – и он указал в сторону моего «Максима».
Мы ударили по рукам.
– В семь часов у Белой Башни, – предложил Нико.
– Думаешь, я знаю, где твоя Белая Башня?
– Спросишь. Здесь любой скажет.
– Я кроме «карамэрэ» по-гречески ничего не знаю.
– Этого достаточно. Добавишь «Лефкос Пиргос» – поймут. Короче, как выйдешь из порта, пойдёшь вот в ту сторону по проспекту моего имени, что тянется вдоль набережной. А ещё лучше, иди по самой набережной.
– Проспект твоего имени?..
– Да, проспект Никиса. Он, можно сказать, упирается в эту Белую башню. Мимо не пройдёшь. Ходьбы здесь минут двадцать. До встречи.
В запасе у меня был почти целый день, и я решил посвятить свободное время закупкам. Подходила очередная дата моего рождения. И нужно было подготовить снедь и выпивку, чтобы в кругу небольшого экипажа отметить это событие.
Тамошний рынок я нашёл легко. Был он необъятным. Я набрёл на оливковый ряд и решил взять самых дорогих маслин. Они были очень большие, чёрно-серые с фиолетово-розоватым отливом, лоснящиеся от собственного масла.
Есть маслины научил меня отец. В пятидесятые годы в Ленинграде на Невском проспекте в гастрономах (я уж не говорю про гастроном № 1 – бывший Елисеевский, слава которого не стёрлась даже в большевистских буднях) можно было купить заморские деликатесы. Круг этих деликатесов был весьма узок. В него входили солёные маслины, иногда ананасы и почти всегда североафриканские финики в жёстких спрессованных брикетах, которые приходилось силой разбивать для мелкой расфасовки. Это были маленькие радости жизни. Хотя поначалу маслины я к радостям не причислял. Но отец иногда прикупал их в небольших количествах. Продукт этот считался дорогим. Поэтому брал обычно граммов сто, не более. И, растягивая удовольствие, смаковал их, будто это были конфеты. Конечно же, он всегда давал и мне. Но я брал только из приличия и почти сразу выплёвывал. Конфеты были вкуснее. Но постепенно и я стал привыкать к вкусу масленичных плодов, нашёл в них определённую пикантность, особенно тогда, когда медленно покатаешь маслину во рту, придавишь её языком к дёснам, выдавишь солоноватую мякоть, которая должна сама растаять и раствориться в тебе. Жевать маслину зубами – кощунство.
То, что я купил на рынке в Солониках, превосходило всё, что я когда-либо видел и пробовал до этого. Продукт был крупен, выпукл и просился на классический средиземноморский натюрморт, как у Анри Кашу. Это была маслина классической зрелости – в своём лучшем переходном этапе, когда в отдельных местах на боках сквозь потемневшую кожу просвечивал цвет ее молодости. Этот цвет напоминал радужные пятна масла, расплывшегося по тёмной воде Термического залива, подсвеченного закатным солнцем. Такие маслины экспорту не подлежат. В банке они умрут. Их можно взять только живыми на рынках Балканского полуострова. В Фессалийской долине такие маслины собирают исключительно руками и солят в соляном растворе месяцев пять, потом дают им полежать на ветерке, и они готовы. Но есть их надо сразу. Их свежесть определяется несколькими днями.
И всё же не маслины были моей программной покупкой, а разливная бочечная «Метакса», которую я нашёл в ряду маленьких прилепленных друг к другу магазинчиков-забегаловок. Классическое греческое бренди предстало предо мной во всём своём многообразии. Бутылки всевозможных форм и размеров громоздились на четырёхъярусных деревянных полках, на них же стояли небольшие, литров на двадцать, пластиковые бочонки, где, помимо самой Метаксы, значились и вина местных марок. Пока
