Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В обоих случаях поэт сетует на скуку: «Приходят мысли грешные от скуки на мели» (АР-4-192) = «А я лежу в гербарии — / Тоска и меланхолия» (АР-3-12) (во втором случае он также находится на мели: «Но не меняю позы»), — и говорит о своей окровавленности: «И ранишь в кровь свою босую душу» = «Тянулся, кровью крашенный…». А власть хочет его наказать: «Укоротить! — как выход прост и ясен! — / И укротить!…» (АР-4-192) = «Уж мне пропишут ижицу» (АР-3-4). И поскольку в ранней песне лирического героя «распяли пару раз, не очень строго», во второй он скажет: «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскрестъ», — что опять же соотносится с распятием и воскресением Христа.
Между тем, в черновиках песни «О поэтах и кликушах» автор говорит о себе не только во втором, но и в третьем лице: «Поэт не станет жителем утопий» (АР-4188). Два года спустя эта мысль повторится в «Приговоренных к жизни»: «Мы гнезд себе на гнили не совьем». Поэтому и лирический герой не намерен «вить гнездо» в гербарии: «Я не желаю, право же, / Чтоб трутень был мне тесть», — поскольку жизнь в последних двух песнях приравнивается к пытке. Отсюда: «Мы лучше верной смертью оживем!» (1973), «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!» (1976). Причем если в «Приговоренных к жизни» героев «равняют с болотной слизью», то в гербарии власть причислила лирического героя к «навозной голытьбе». А сделала она это для того, что сломать героя и превратить в раба: «Чтоб начал пресмыкаться я / Вниз пузом, вверх спиною» («Гербарий»), «Если попросили бы вас потом /Ив самом деле стать скотом…» («Если бы спросили вас о том…»). Обе песни написаны в 1976 году. Эта же тема разрабатывалась в «Случаях» (1973), но уже применительно ко всем советским людям: «То гнемся бить поклоны впрок, / А то — завязывать шнурок».
Лирический герой пытается убедить власть имущих, что в его случае «ошибка вышла»: «Заносчивый немного я, / Но в горле горечь комом. / Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!». Сравним в других произведениях: «Поет душа в моей груди, / Хоть в горле горечи ком» /5; 100/, «Хлебнули Горького, глаголят нам, что правы» /2; 310/, «Правда, пиво, как назло, / Горьковато стало», /2; 36/, «А в спорах, догадках, дебатах / Вменяют тарелкам в вину / Утечку энергии в Штатах / И горькую нашу слюну» /2; 64/, «Во рту скопилась пена / И горькая слюна, — /Ив позе супермена / Уселся у окна» /4; 220/, «Не привыкать глотать мне горькую слюну» /4; 29/, «Он обиды зачерпнул, зачерпнул / Полные пригоршни, / Ну, а горя, что хлебнул, / Не бывает горше»[1739]/5; 64/. Процитируем также черновик «Баллады о ненависти» и песню «Случаи»: «И в плену горьких мыслей нам душно сейчас» (АР-2-203), «И, горьким думам вопреки, / Мы ели сладкие куски» /4; 161/.
Упрятав лирического героя в гербарий, власти демонстрируют его в назидание остальным людям, подразумевая, что и они попадут туда же, если не будут жить «как надо»: «Мышленье в ём не развито, / И вечно с ним ЧП».
Власти смотрят на лирического героя как «двуногие, разумные» на насекомое. Под мышленьем здесь, безусловно, понимается «советское мышление», то есть умение мыслить «как все» и подчиняться вышестоящим. Власть же устала от непредсказуемого поведения героя и захотела от него избавиться, причислив его к насекомым: «А здесь он может разве что / Вертеться на пупе».
В первоначальном варианте текста после этого была такая строфа: «Вам противопоказаны / С ним игры, как со спичками, / Вы привилегированы, / А он — уже изгой, / Мы разным миром мазаны, / Другим добром напичканы, / Иным нафаршированы, / Мозги и цвет другой!» /5; 367/.
Здесь происходит раздвоение образа гербария на внутреннее и внешнее пространство: с одной стороны, остальные люди представлены в образе насекомых, приколотых вместе с лирическим героем, а с другой — власти поучают тех же людей, представленных уже в образе зрителей, что они не должны иметь с ним дела[1740].
Сравнительный оборот «как со спичками» употреблен здесь не случайно: власти опасаются, как бы люди не «воспламенились» от лирического героя идеями свободы и борьбы, так как в этом случае «гербарию» пришел бы конец, чем, собственно, и закончится песня.
Кроме того, власти сами противопоставляют герою остальных людей: «Вы привилегированы, / А он — уже изгой». Но, как мы помним, в «Мистерии хиппи» герои уже называли себя изгоями: «Мы — как изгои средь людей», — причем изгоем лирического героя (а, значит, и лирическое мы в «Мистерии хиппи») сделала власть: «Организации, инстанции и лица / Мне объявили явную войну», — которая прекрасно понимает, что они — суть продукты разных эпох («Мы разным миром мазаны»), и у них — противоположные взгляды и идеологии («.Другим добром напичканы»).
Итак, советская власть относится к лирическому герою, как к неразумному существу: «Мышленье в ём не развито», — и старается не замечать его существование. По этому поводу можно процитировать неотправленное письмо Высоцкого в Отдел культуры МГК КПСС (весна 1973): «И не отмахиваться, будто меня не существует, а когда выясняется, что я все-таки существую, не откликаться на это несостоятельными и часто лживыми обвинениями…» /6; 408/.
О том, что власть отрицает его существование, лирический герой говорит и в «Песенке-представлении орленка Эда» (1973): «Таких имен в помине нет: / Какой-то бред — орленок Эд… / Я слышал это, джентльмены, леди!». И поэтому он вынужден отстаивать свою индивидуальность. В «Песне попугая» он делает это «в образе злого шута»: «Я — инди-и-видум, не попка-дурак!». А в Гербарии» — в своем истинном облике: «Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!».
И если в «Песне попугая», когда герой, оказавшись у «турецкого паши», заговорил, того от удивления хватил удар: «Турецкий паша нож сломал пополам, / Когда я сказал ему: “Паша! Салам!” / И просто кондрашка хватила пашу, / Когда он узнал, что еще я пишу, / Считаю, пою и пляшу», — то в «Гербарии» на его слова власть уже никак не реагирует.
В черновиках «Гербария» лирический герой задается вопросом: «А может, это мания, / И скоро всё исправится?!» (АР-3-7). В таком же положении он оказывался в черновиках «Невидимки» (1967), где от постоянной слежки потерял
