Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев

стало абсолютно неизбежным. Не прошло и месяца как Владимир оказался на улице. Любой другой на месте Владимира пробовал бы хотя бы восстановить хоть что-то из рассыпающегося на глазах бытия. Но проблема заключалась в том, что на месте Владимира был сам Владимир. А он то как никто другой знал что если машина к которой и он некогда управлял взялась за человека то не жди пощады. На улице стояла осень. Он бродил по тем улицам которые прежде видел только из окна своей служебной машины. его мысли вращались вокруг одной проблемы, что делать дальше. Его взяли в свою компанию только тени и они бродил вместе по ночному городу. Он то и дело бросал взгляд на лучащиеся тёплым уютным светом окна подобно одному персонажу, имя которого он не помнил, который оглядывался на окна своего дома, чтобы удостовериться в том, что его дома нет. Пару раз он пытался прибиться к быдлу. Он подходил к большим кострам разведённым прямо посреди дворов, завелась с некоторых пор в городе такая мода, во круг которых суетились весело гомонящие люди в ожидании печёной картошки или шашлыков. Но едва он приближался как те ради кого он пожертвовал всем гнали его прочь. Возможно дело заключалось в том, что на фоне грязного бомжа каким являлся по сути Владимир, лучше называть вещи своими именами, их жизни, в которых тоже в общем то было не много радости казались более отрадными. Осознание уюта, если вдуматься, на хороший процент состоит из осознания того, что кому-то в данный момент хуже чем тебе. Да конечно за то время что Владимир провёл на улице он как бы выразиться по деликатнее несколько поиздержался. Он, как оказалось, совершенно не приспособлен для длительного проживания в экстремальных условиях. Щёки его покрывала многодневная щетина. Одежда свалялась и покрылась грязью об обуви и говорить не приходилось. Но в конце концов он же оставался человеком. Живым человеком из крови плоти. И он подошёл в ночи к костру разведённым таким же как он и говорил с ними на одном с ними языке. И он не прости о многом. И он отнюдь не считает что они должны за его жертву. Избави боже. Да и потом если не врать самому себе то выходит, что и жертвы то никакой не было. Жертвоприношению как акту доброй воли предшествует некое согласование воли и разума, а он просто что называется сболтнул лишнего вот и всё. Но не ужели ему нельзя просто как человеку погреться у огня. Оказалось нельзя. Оказалось, что свои законы и ритуалы были и здесь. И эти законы и ритуалы были не менее обязательны, чем законы и ритуалы того мира откуда он пришёл. Не видело в нём своего и быдло. Кажется, у Достоевского в “Преступлении и наказании” один персонаж приглашает другого проникнутся трагизмом ситуации когда человеку некуда пойти. Зря приглашал. Никогда не поймёт тот, у кого есть крыша над головой весь ужас холодной осенней дождливой ночи, когда пронизывающий резкий ветер беспощадно отнимает у тела благословенное тепло. Как понимал это теперь Владимир. Спустя какое-то время он уже не гнушался сбором бутылок. Мало по малу он совсем перестал обращать внимание на то как выглядит и какие взгляды бросают на него прохожие. Они презирали его так-же как некогда он презирал их. Грех сказать, но пару раз Владимира посетила мысль о самоубийстве, но не случилось. Не хватило решимости. Вот так отпрыск “патрицианского” рода превратился, нет, даже не в плебея, а в ничтожного пария.

Признаюсь, что слушая его рассказ я с большим трудом пытался замедлить стремительное таяние уважения и жалости к этому человеку. Хотя к концу его рассказа я не был уверен в том, что передо мной человек в полном смысле этого слова. Передо мной сидело существо которому, среди homo-сапиенс больше не было места. Кто был виноват в том, что судьба сорвала с него погоны сапиенс, и запуганный растерянный homo так и не нашёл вновь дороги к своему, отнюдь не доброму, стаду.

Признаться по правде, мне было нелегко его слушать а ведь полагалось, так мне во всяком случае казалось в тот момент выражать своё сочувствие. Но сердце наотрез отказывалось его выделять к тому, кто даже не попытался изменить судьбу доверив себя покорно течению. «Там, откуда я, – подумал я с грустью глядя на это исхудалое лицо покрытое щетиной которая колола даже взгляд – таких людей как он бы назвали “не вписавшиеся в новые экономические условия.”»

Мы проговорили ещё примерно с час. Больше он ничего интересного мне не рассказал. В конце нашего разговора он пристально посмотрел на меня и тихо сказал скажите разве такого как я может полюбить красивая добрая женщина? Кто знает Владимир, решился я на робкий комплимент, вы ещё совсем не стары и потом настоящей красоты я вообще встречал довольно мало гораздо больше плохого вкуса. Он грустно улыбнулся. На какое-то время над столом повисла пауза. Наконец подняв голову он произнёс,

– Я надеюсь, что, то, о чём мы с вами говорили, останется между нами. Я могу рассчитывать на вашу порядочность?

Я заверил его что он может быть вполне спокоен. И хотя тогда мне его опасения казались несколько неосновательными что ли, ибо я собирался вскоре покинуть этот город навсегда, сейчас я понимаю, что в моём интересе к обстоятельствам его судьбы всё же имелось нечто не вполне законное. Представь на минуту, читатель, что мы с тобой волею судьбы оказались на его месте, и какой-то незнакомец, хорошо одетый на дорогом автомобиле вдруг ни с того ни с сего вторгается в тот мир, который отделён от него стеной унижения. Разве не насторожился бы ты или я? вот и он насторожился.

Потом я подозвал к себе разносчицу. Простите, но к толстой неопрятной некрасивой бабе слово “официантка” как-то уж очень не подходило, расплатился за выпитое пиво и заказав для моего собеседника, ещё кружку и обед, покинул это заведение навсегда. Усаживаясь в салон своего Мерседеса я чувствовал, что мне не хочется больше здесь оставаться ни дня.

Проезжая последний раз по улицам города Кошкари я думал только о том, как бы по скорее миновать его. Мне вдруг опротивели эти дома, дороги, улицы, наполненные суетливыми людьми. И всё же я не смог отказать себе в удовольствии задержаться ненадолго возле двух объектов – той самой школы, вид которой поразил меня. Я стоял и смотрел на прекрасное здание которое