Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев

или скажем мягче, чтобы не вносить в беседу излишний пафос, у нас есть семейное хобби, мы коллекционируем людей, которые просят обращаться к ним по имени отчеству и на “вы”.

– Интересно – протянул я.

– Очень интересно – подхватил Вакитка – вы даже не представляете себе какое это увлекательное занятие. Вы, и я искренне вас поздравляю с этим, к слову сказать, замкнули десятку счастливчиков.

– Что вы говорите – сказал я придав своему голосу оттенок сарказма, думая про себя, что по-видимому мне довелось лицезреть как этот малолетний негодяй упражняется с тем кто имел несчастье не попасть в его странную коллекцию. Но Вакитка пропустил весь мой сарказм мимо ушей.

– Да-да, – улыбнувшись подтвердил он, и добавил – я вас от всей души поздравляю.

«Хорошо, что руку не протянул для поздравления» – едва подумал я как ко мне через стол протянулась хрупкая детская ручонка, освещённая лучезарной улыбкой.

– Буду гордится и обещаю соответствовать, – произнёс я в пол голоса, пожимая руку Вакитки, и допивая чашу унижения до дна – Интересно знать, – сказал я – а как вы обходитесь с теми кто не попал в вашу коллекцию? Надо полагать их не приглашают пить кофе.

– Нет разумеется, нет! – рассмеялся Вакитка. – Всё зависит от того, от какого занятия они нас отвлекли. Вот к примеру: сегодня мне захотелось орехов, и я даже нашёл молоток чтобы их колоть, но вот на чём колоть долго не мог решить. Не стол же портить в конце концов, это как никак чей-то труд, и он любовно провёл ладонью по полированной поверхности стола.

Я никак не мог понять юродствует он в данную минуту или же говорит серьёзно.

– И, о удача, – продолжал Вакитка – ко мне по делу зашёл человек, который на вопрос как бы ему хотелось, чтобы к нему обращались потребовал, чтобы к нему обращались по имени отчеству, и когда я уже было исполнился уважения к его персоне, вдруг ни с того ни с сего взял да и позволил говорить с собой на ТЫ. Я его спрашиваю: как любезный к вам обращаться. Он отвечает, что зовут его Владимиром Ивановичем, но мне дескать он разрешает называть его просто Володей. А я не удержался и уточнил: ну раз вы, драгоценный, разрешаете мне называть вас просто Володей то уж позвольте с присущей мне детской непосредственностью поинтересоваться не будете ли вы оскорблены если порой в пылу нашей беседы я просто в силу моей пока ещё не совершенной природы и не законченного образования буду называть его Вовкой-морковкой? Вот это экземпляр! Тут хоть новую коллекцию открывай! Видно взял ноту да вытянуть не смог.

В восхищении поцокав языком он взял чашку и сделал очередной маленький глоток. Поставив чашку, он откинулся на спинку стула и устремил свой взгляд в небо поверх моей головы. Какое-то время я не решался нарушить его молчание. Наконец, когда пауза несколько затянулась, я сказал.

– Викентий (как не пытался, а слово “Ермолаевич” так и не смог из себя выдавить), вы мне так и не ответили, за что убили вашего отца?

– За то, что он плохо выполнял свои обязанности – он посмотрел мне в глаза и ответил равнодушным тоном.

Какое-то время я смотрел ему в глаза силясь понять не харахорится ли он. По всей видимости он и впрямь так думал.

– Знаете, Алексей Иванович, – сказал вдруг Вакитка – вы не сильны случаем в астрономии?

– Нет – ответил я, не понимая куда он клонит.

– Жаль, – произнёс он продолжая глядеть в даль, – я слышал от кого-то из моих учителей, что какая-то планета, не помню точно какая, совершает оборот вокруг солнца, за сто шестьдесят пять лет. Наш земной год, протекай он на той планете, растянулся бы до бесконечности.

– Кажется, эта планета называется Нептун – сказал я.

– Что? – переспросил Вакитка.

– Планета на которой оборот вокруг солнца равен ста шестидесяти пяти земным годам называется Нептун – повторил я.

– Да, Нептун. Бог моря – сказал Вакитка – Вот этот самый водный бог и разорвал ту проклятую трубу.

В его голосе я услышал плачущие нотки. Сейчас это был обычный ребёнок. Только изуродованный жестокостью и цинизмом.

– Скажите Алексей Иванович, вам приходилось терять близких? – спросил он посмотрев на меня. В его глазах стояли слёзы.

Да-да, читатель это были самые настоящие человеческие слёзы.

– Приходилось, – ответил я.

– Так вот, – сказал Вакитка – тот год, когда убили моего отца, показался мне бесконечным. У вас было так же?

–Не помню, сказал я пожав плечами. Много времени прошло.

Он помолчал какое-то время смотря куда-то в сторону, а после посмотрев мне в глаза произнёс, – Я хочу попросить вас, Алексей Иванович, пожалуйста, не говорите об этом разговоре Марусе, обещаете?

– Обещаю – ответил я.

– А ещё я порошу вас не говорите о том что увидите сейчас – сказал он и в тот же миг расплакался.

Я не знал, что мне делать. А потому поступил как вероятно должен поступать взрослый мужчина, когда рядом с ним плачет ребёнок. Я просто поднялся со стула подошёл к нему и позволил ему уткнутся мокрым от слёз лицом в мою куртку. Положив одну руку ему на плечо, второй я гладил его непокорные светлые кудри. Так прошло несколько минут. Я снова посмотрел на особняк и чтобы отвлечься мыслями позволил себе поразмышлять. Не знаю как для тебя дорогой читатель, но по моему мнению мало что являет собою картину столь же пугающую и безотрадную, как выстроенный в стиле чопорной роскоши особняк, большие окна которого больше походят на витрины крупного магазина.

В таких домах, где бы они не находились, наверное, должны жить поколение за поколением самые странные обитатели, каких только видывал свет. Фанатичные приверженцы странного культа роскоши. Культа, который сделал их добровольными изгоями, среди себе подобных. В этих домах они должны были процветать вне тех нравственных ограничений, что сковывали их сограждан, но сами при этом оказывались в постыдном рабстве у часто весьма мрачных порождений собственной фантазии. В отрыве от себе подобных все душевные силы этих отшельников устремлялись в совершенно неизведанные русла, а болезненная склонность к самоограничению и жестокая борьба за поддержание завоёванного статуса среди себе подобных развили в них самые мрачные и загадочные черты характера, ведущие свое происхождение из мрачных глубин человеческого естества. Практичные по натуре и циничные по воззрениям, они не умели правильно грешить, то есть разрешать себе только те проступки, за которые потом можно было бы извиниться если не перед богом,