Маленький содом - Георгий Стаматов

* * *

Пьетро играет. Образ Джульетты бледнеет, меркнет. Да это и понятно — ведь она умерла давно. А Паладини остался, великий Паладини. Но на фоне чудесной музыки некоего композитора, которую Пьетро сейчас играет, в ушах его звенит великолепная мелодия «Сумерек»— в последнем, столь немощном исполнении Паладини.

Отчаяние сковывает его одинокую душу.

Он играет старые, забытые мелодии, итальянские песни того времени, когда он сам соперничал с Орсини, как соперничают две яркие звезды перед восходом дневного светила.

Двери тихо открываются. Бесшумно входят Паладини и Лаура. Они не дышат. Пьетро не видит их.

Но вот он кончил играть.

   —  Браво, Пьетро, браво! — радостно кричит Паладини.— Значит, мы тронемся в путь,— гнев твой прошел!

   —  Да... тронемся в путь, и очень скоро.

Лаура смотрит на них, плачет от радости, торопливо проходит через кухню в сад и шепчет:

   —  Помирились, снова будут петь.

* * *

Пьетро поднялся из-за письменного стола.

Он покончил со всем земным; обеспечил старость Лауры, написал ей большое нежное письмо, в котором попросил у нее прощенья. Тяжело ему было нанести такой удар бедной женщине.

«Но она верит в меня и в бога. Она поймет, что, если Пьетро решился на это, значит так было нужно».

И вот он в последний раз упал на колени пред ликом спасителя.

Долго и горячо молился старик. Слезы текли по его щекам. Он плакал не о себе, не о Паладини, а о том, что даже величайшее искусство — это суета сует.

И чем больше он страдал, тем ясней ему становилось, что иначе он поступить не может.

Решив покинуть мир вместе с Паладини, Пьетро ждал от бога ответа — его одобрения или порицания.

«Боже! Неужели мой поступок — преступление? Имею ли я право оставить своего ученика здесь? — Сердце ста-

рого маэстро обливалось кровью.— Научи: оставить ли его здесь?»

И словно кто-то прошептал ему:

«Нет»...

Пьетро успокоился. Он исполнял волю верховного судьи — творца ничтожнейшей твари и величайшего человека.

Старик поднялся с колен и пошел в обход комнат.

В гостиной он остановился перед портретами своих родителей, вспомнил детство, уроки пения и тот день, когда учитель отказался преподавать ученику, который его превзошел...

Да, и он, Пьетро, был крупным явлением... но Паладини... Паладини...

Старик спустился в погреб, принес оттуда бутылку старого вина, отложенную после первого дебюта Паладини в Милане для будущего юбилея артиста.

«Рановато тебе пить, но разве сегодня не наш юбилей — первый и последний?»

Вернувшись в кабинет, Пьетро достал из ящика пакетик, откупорил бутылку и, словно приготовляя лекарство, всыпал порошок в вино, потом снова сел за фортепьяно.

Зазвучал «Реквием» Моцарта. Пьетро показалось, будто душа его отлетает к теням его великих учителей.

Доиграв «Реквием», Пьетро навсегда захлопнул крышку фортепьяно.

В комнату вошел Паладини.

Он был в превосходном настроении. Мысль о том, что они уезжают, что скоро он встретит новых людей, новых женщин, вновь пробудила его задремавшие было желания. Неаполь, где жизнь течет так тихо и однообразно, ему опротивел.

«Там, там, где никто меня не ждет, я найду ее — желанную, близкую, мою. Но кто она? Какой она будет?»

В эти минуты он забыл о том, что уже влюблен и последнее письмо от любимой лежит у него в грудном кармане на сердце.

   —  Слушай, Пьетро, мы так с тобой ссорились, что забывали следить за календарем. А ты знаешь, что будет завтра? Ни за что не догадаешься!.. Завтра день твоего рождения. Ко мне приходила депутация — готовят банкет, и меня просили спеть. Я, конечно, согласился и поблагодарил устроителей от твоего имени. В концертную программу включены только любимые вещи великого неаполитанца Пьетро. Вот увидишь, как я буду петь!..

Пьетро слушал равнодушно, словно все это его не касалось.

Сели ужинать. С улицы донеслись звуки музыки и возгласы.

   —  Что там происходит, Лаура? — спросил Паладини.

   —  Неаполитанцы пришли поздравить синьора Пьетро с наступающим днем рождения.

   —  Видишь, Пьетро, как любит тебя Неаполь!

Паладини встал и открыл окно.

   —  Да здравствует Пьетро! Да здравствует Паладини! — послышалось с улицы.

   —  Выйдем на балкон, Пьетро.

   —  Покажитесь вы, а я отвык от подобного шума.

Паладини вышел.

Приветственные возгласы зазвучали еще громче:

   —  Да здравствует Пьетро!.. Да здравствует Паладини!.. Да здравствует Паладини!..

   —  До чего хорош твой Неаполь! — проговорил Паладини, вернувшись к Пьетро.— Когда состарюсь, обязательно вернусь сюда доживать свой век. Итак, в дорогу, Пьетро! Прощай, Неаполь! Наш маршрут: Париж, Лондон, Берлин, Варшава, Петербург, Одесса, Вена, Рим и Гамбург, а потом — прощай, Старый свет! Да, Пьетро, мы уезжаем,— уезжаем как победители... Ты слышал о виконтессе Мариньи? Прелестное, милое дитя! Сегодня мы будем пить за ее здоровье. А ты знаешь, что это небесное создание, которое называют жемчужиной Франции, отказалось от титула герцогини Авиньонской, так как предпочитает стать простой смертной — госпожой Паладини! Да, Пьетро, я счастлив, я рад, что мы уезжаем, что ты снова со мной, мой старый Пьетро, что я люблю и любим... Наконец-то нашел я ту, которую искал всю жизнь.— Он налил себе вина, поднял бокал и воскликнул:— Да здравствует госпожа Паладини! Да, дорогой, скоро ты будешь возиться не только со мною — у тебя появятся внуки.

Паладини достал из кармана письмо и портрет виконтессы.

   —  Смотри, смотри, бесчувственный Пьетро, какого ангела послала судьба твоему недостойному сыну!

Паладини не отрывал глаз от фотографии. В эту минуту он любил виконтессу искренне, безумно.

Часы пробили десять. Каждый их удар звучал так четко, размеренно, как будто кто-то напоминал: «Пора, пора!»

Пьетро встал.

   —  Куда? — спросил Паладини.

   —  Я... сейчас...

Паладини стал перечитывать милые сердцу строки:

«Мой маленький и наш всемогущий Паладини, я решила сопровождать Вас в Вашем длительном путешествии,— не для того, чтобы делить с Вами славу, а чтобы отдохнуть от житейских тревог и волнений. Наконец, я хочу,— не сердитесь на меня,— добавить кое-что от себя к Вашему величию.

Я хотела бы,— если позволит не мой Паладини, а тот, кто принадлежит лишь богу,— иногда аккомпанировать Вам. Клянусь, что я хочу этого не из тщеславия, а потому, что ни один великий пианист (я в этом уверена) не сумеет так слиться с Вашими чувствами, как сумею это сделать я. Вспоминаю наш последний разговор. Вы с таким страхом и неуверенностью спросили меня, согласна ли я стать скромной госпожой Паладини, и извинялись, что не