Маленький содом - Георгий Стаматов

можете предложить мне ни трона, ни герцогской короны. Милый Паладини! Какая из женщин не пожелала бы стать женой бога?..

Разве можно сравнить блеск царских венцов со светом вечного солнца?

Все знакомые охладели ко мне, как будто я в чем-то обманула их. Я не сержусь,— ведь все это только показывает, как велико мое счастье.

Всецело Ваша

Люси».

* * *

Пьетро держал в руке бутылку, молчаливый, бесстрастный, как палач, которому совершенно безразлично, кто будет его жертвой.

Перед его мысленным взором стоял Паладини, улыбающийся фотографии виконтессы. Как хорошо знал Пьетро эту улыбку. Такой улыбки он больше ни у кого не видел. Какой другой смертный так жадно любит жизнь?

«Весь век дитя... И горькую чашу он выпьет весело, доверчиво... Но кто подносит ее!»

В столовой Паладини запел: «Salve, dimora casta, pura!» [22]

Пьетро поставил бутылку на стол.

   —  Нет!.. — воскликнул он.— Пьетро не может стать убийцей. Пьетро может создавать гениев, но не в силах их убивать. Это дело толпы. Я уйду один. Не могу остаться с тобой, Паладини. Ты сошел к простым смертным, так иди же с ними».

Он достал из выдвижного ящика письмо, положил его на стол и завел граммофон. В комнате зазвучал дивный голос — голос его Паладини.

Пьетро наполнил бокал и, как путник, истомленный жаждой, залпом выпил вино и опустился в кресло.

* * *

До Паладини донеслось вступление к «Сумеркам». И у него зародилось страшное подозрение. Что-то болезненно дрогнуло в его душе, словно землю под ним тряхнуло.

   —  Пьетро! — в ужасе крикнул он.

Ответа не было, только скорбные звуки, исходившие из граммофона, терзали душу Паладини. Он кинулся в кабинет, распахнул дверь и замер...

Пьетро неподвижно сидел в кресле. Лицо его было спокойно, как во сне. На столе стояли бутылка и бокал, на дне которого осталось несколько капель вина; рядом лежало письмо. Волшебная мелодия все еще звучала.

Паладини не смел шевельнуться, не смел позвать Лауру.

Что он мог сказать ей?

Учитель умер! Значит, он не запугивал, но говорил правду. Паладини представил себе, как будет злорадствовать Орсини, увидел его лицо... Потом вся его собственная жизнь год за годом промелькнула пред ним: нищета, борьба, отчаяние; потом — победа, богатство, слава...

И вот теперь—труп Пьетро!..

Неужели это конец?

А со стены на него смотрел его соперник — великий в прошлом Луиджи.

Скорбные звуки лились из граммофона. Паладини не мог слышать этот голос. Он толкнул столик, и труба вместе с пластинкой упала на пол.

Паладини взял письмо, разорвал конверт и прочитал:

«Умирая, прошу Вас об одном: не пойте. Пейте сколько угодно, но не пойте... ибо Вы уже не Паладини. Он умер, и сегодня я хороню его вместе с собой. Как-то я сказал Вам, что Вы будете великим певцом, и Вы стали им. Сейчас Вы — ничто. Поверьте старому учителю. Середины для Паладини нет. Он или бог — или ничто. Вы не желали, чтобы Вас сравнивали с Орсини; теперь он выше Вас».

Прочитав письмо, Паладини оглянулся кругом. И ему почудилось, будто он стоит на развалинах вселенной. Вокруг был хаос.

И в этом хаосе он стал искать светлый луч, углубляться в прошлое... Труппа, Мариетта... Но образ Мариетты расплывался... А труппа?.. Неужели все это действительно было? Неужели он нищенствовал?

Певец вспомнил священника Паладини...

Паладини!.. Это великое имя — не его настоящее имя, оно чужое.

Взгляд его скользнул по конверту. Письмо адресовано «Джиованни». Да, он не Паладини, он Джиованни, бедный корсиканец, который столько лет обманывал весь мир.

Ужас объял певца, но все-таки в мозгу его продолжала биться мысль: есть на свете то, чего Пьетро убить не может,— есть Люси!

Он достал ее фотографическую карточку, положил на стол и впился в нее глазами. И ему почудилось, будто улыбающееся лицо Люси приняло серьезное, сдержанное выражение.

«Ей нужен бог, а не простой смертный, не я».

Отодвинув карточку, Паладини снова взглянул на Пьетро.

В памяти его воскресли их первая встреча, Милан, Орсини, овации в честь Пьетро, дебют, опьяненная публика. Тогда Пьетро, великий Пьетро, вышел на сцену и заявил, что он больше уже не будет петь. Ради ученика он отказался от славы... и умер тоже из-за него.

   —  Пьетро!—вскрикнул Паладини.— Я тебя убил! — и упал на колени. По лицу великого певца, но блудного сына, текли горячие слезы.— Учитель, прости меня!..

Паладини задыхался, ему не хватала воздуха. Он встал и открыл окно.

Город ликовал. Слышались шум, музыка, звонкие женские голоса, смех. Ярко освещенные улицы убегали вдаль, толпы двигались во всех направлениях.

Безысходное одиночество, невыразимая скорбь о чем- то навеки утраченном охватили певца.

Он бессильно опустился на стул у стола.

«Я не Паладини!..» — Эта мысль жгла его мозг.

Его обуяло безумное желание исчезнуть, заставить всех забыть его...

Он отвернулся, и когда поднял глаза, увидел, что Луиджи со стены укоризненно указывает ему на труп Пьетро, а его, Паладини, зовет к себе.

В окно врывались жизнерадостные песни, говор и шумы праздничного Неаполя.

1920

МАЛЕНЬКИЙ СОДОМ

...Плод...

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

Пушкин

Бывали хуже времена,

Но не было подлей.

Некрасов

I

Скорый поезд мчится в Софию. В одном из вагонов, прильнув к окну, стоит капитан Абаров. Другие пассажиры спокойно сидят, курят, читают газеты. Ничто окружающее их не интересует—ни люди, ни природа; им надоела эта однообразная дорога со знакомым пейзажем.

Абаров радостно смотрит на мелькающие перед ним нивы, луга, фруктовые сады, не может наглядеться на разбросанные среди полей деревни и отдельные хижины. Глаза его устремлены вдаль, а мыслями он еще дальше— там, где раскинулась, сейчас еще невидимая, его обожаемая красавица София. День будничный, а для него сегодня праздник. Все ему кажется таким торжественным, нарядным, и он не понимает, как можно оставаться равнодушным к такой красоте.

Три года он не ездил по этой дороге! Три года не был в Болгарии! Целая вечность!.. Сейчас она уходит в прошлое.

Перед его глазами невольно возник пыльный итальянский городишко, где он, как военнопленный, терпел унижения после ужасов, пережитых в окопах.

Неужели все это не сон?.. Он едет в болгарском поезде по родной земле, слышит родной говор — невыразительный, грубый, но свой, и говор