Маленький содом - Георгий Стаматов

с ее «великим» легендарным Гинденбургом разбита. Австрия и Турция тоже. А по нашей .земли разгуливают сенегальцы[27]

Национальные идеалы искажены, народ обманут, опозорен. Кто виноват в этом? Впрочем, так ли уж важно знать покойнику, отчего он умер?

София, столица, развенчанная любимица! О чем думают сейчас ее жители, эти балованные избранники Болгарии? Пытаются навести порядок,— ведь когда в их руках была власть, никто не смел им перечить, ни в мирное, ни в военное время. Что же они предпримут в дни тяжких испытаний?

И опять он увидел болгарку под руку с итальянцем, вспомнил их болтовню.

Кто же изменился — я или они? Война ли растрепала мне нервы, или мои сограждане разжирели? Может быть, все это в порядке вещей и только с непривычки кажется диким? Кто же в таком случае скорбит о Болгарии, о поруганной отчизне? Армия сложила оружие, население онемело. Женщины встречают врагов с распростертыми объятиями. Вместо бунта и кинжала — нежные взгляды и овечья покорность. Так ли мы вели себя там, в окопах? Нет! Там были люди, болгары. Но в какие ничтожества они превратились! Словно какая-то неведомая сила переродила их.

А в ушах его еще звучали обидные слова:

«О чем тебе-то беспокоиться, Абаров? Отец твой миллионер. Шапку набекрень — и гуляй».

Значит, самое главное — шапку набекрень. А Болгария? Это фикция. Это не наша плоть и кровь, а что-то чужеродное. Давайте есть, пить, кататься в автомобилях, покупать собственные особняки, делать что вздумается, пользуясь своей независимостью и свободой. И забудем

о чести народа — ведь это отжившее понятие, детская игрушка, которой увлекались Ботев и Левский во времена турецкого ига.

Он смотрел во тьму, и ему чудилось, будто его заживо замуровали в огромном склепе. Крикни о помощи — никто не услышит.

IV

Митя решил побывать в их старом доме. В душе его ожили ушедшие в прошлое, забытые картины детства. На глаза навернулись слезы.

«Совсем испортились нервы», — подумал он.

Он еще издали заметил приотворенную калитку, простую потускневшую дощечку: «Дом № 18».

Просторный двор зарос травой. Под деревьями — одноэтажный домик с мезонином.

Его родной дом. Уголок Болгарии — отечество, родина в миниатюре. И все это они продали...

Он вошел в дом. Нигде ни души. Заметил, что дом отремонтирован. Прошел по коридору, заглянул в комнаты, но не узнал их,— теперь каждая получила другое назначение, да и обставлены они были по моде.

«Странно! Я думал, война принесла разруху, а тут... Где же портрет дедушки? Его нет ни здесь, ни в том, новом, доме. Значит, выбросили. Стыдятся старика в широком кафтане из грубошерстного сукна, в кожухе, бараньей шапке и с четками в руках».

Митя вернулся во двор и в глубине его заметил дядю и тетку, склонившихся над грядками.

Дядя обернулся:

   —  Митя!— и бросился к нему с распростертыми объятиями.— Как мы тебя ждали!.. Я уже отчаялся тебя увидеть. Сколько небылиц рассказывали о вашем возвращении. Ну вот, дожили, наконец, и до встречи, увиделись... но в какое время... Пойдем в дом.

   —  Здесь лучше. Слушай, дядя, ты не очень старайся ремонтировать дом: я его выкуплю, как только раздобуду денег.

   —  Не стоит, живи здесь с нами. Ты что же, уходишь от своих?

Тетушка принесла стулья.

   —  Где Мара и Коля? — спросил Митя.

   —  В школе, скоро придут. Выросли, ты их не узнаешь.

   —  Эх, видишь, Митя, до чего Болгарию довели? Пропадаем.

   —  Кто это пропадает? Напротив, люди живут, богатеют.

   —  Да разве это люди? Болгары? Это разбойники! Хорошо, что твой отец порвал с ними вовремя.

   —  А что делал отец?

   —  Ты спроси, чего он не делал. Мы вместе работали в новых районах. А как увидели, что нет там ни властей, ни порядка, взяли да сбежали оттуда.

Митя посмотрел на дядю.

«Вместе работали, не было ни властей, ни порядка. А на какие средства дома покупаете? Даже родной очаг впутали в грязные свои аферы. Все загадили...»

Митя остался обедать. После трапезы дядя ушел спать, тетка стала убирать со стола.

Митя поднялся в свою бывшую комнату. В ней было так же пусто, как и в его душе.

Он вышел на балкон, сел на продавленный стул и засмотрелся на Витошу. И тут вспомнил свою скромную, беззаботную, овеянную мечтами юность.

Еще в четвертом классе Митя решил поступить в военное училище. И вот стал юнкером. Он маршировал, изучал уставы; изучал уставы и маршировал. Мечтал о командовании полками, дивизиями, армиями, о славе Наполеона, надеялся во главе болгарских богатырей вступить когда-нибудь в Македонию... И не было для него спорных и бесспорных зон, была лишь одна мечта: «Македония!»— единственная и неповторимая, как мать.

Его произвели в офицеры. Митя служил и одновременно готовился к экзамену в академию генерального штаба.

Но вот вспыхнула балканская война, и поступление в академию пришлось отложить. Потом началась мировая война и целиком завладела его вниманием.

Каким жалким «Наполеоном» выглядел теперь Митя на этом балконе! «Неужели это я?» —думал он.

Родной дом, все окружающее казалось ему чужим. Как у сироты, у него не было своего угла. О, как бы ему хотелось и вправду быть сиротой! Не иметь ни единого родственника.

В его кроткой душе пробудилось презрение к равнодушию своего терпеливого племени.

«Нельзя же так! Болгары мы или нет в конце концов? Как убедить мир, что народ не умирает без боли, без борьбы, без проклятий? Может быть, убить кого-нибудь?..»

Но он чувствовал, что и на это у него не хватит духу.

«А что скажут потомки? Деды завещали нам быть верными Ботеву, Левскому, многим другим безыменным, забытым патриотам. Пушки, выдолбленные из черешневых стволов, в их руках были опасней всей нашей дальнобойной артиллерии... А мы? Мы носим ордена за храбрость и гордимся ими».

V

Отдых и хорошее питание помогли Мите поправиться, но он был все так же мрачен. Новый дом угнетал его,— в нем Митя чувствовал себя гостем.

Гостем — дома! Чужим — у родного отца!

Прислушиваясь к разговорам в кафе, читая газеты, он видел, что за кажущимся спокойствием, где-то в глубине, рождается нечто новое. Общество, махнувшее рукой на себя, не может долго пребывать в таком состоянии. Обесценивание человека — страшный признак.

Близкие не понимали Митиных страданий. Им казалось, что он все еще горюет о невесте.

Старик решил с ним поговорить и однажды позвал его в кабинет.

   —  Слушай, Митя,— дипломатично