Маленький содом - Георгий Стаматов

с Паладини?»—думал он. Бывало, сколько раз в дни своего триумфа Паладини смело сравнивал себя с Орсини. Но не ужаснется ли он теперь, если ему намекнут, что тот выше? Нет, он не поверит этому и будет петь. Будет петь до тех пор, пока возмущенная публика не крикнет: «Замолчи, ты уже не Паладини!» Озлобленный, уничтоженный, он и тогда еще будет бороться. Нет существа более яростного, чем развенчанный царь. Он будет бороться и в бессилии своем упадет тем ниже, чем выше он стоял.

«Боже, Паладини — наше дитя. Ты сам отнял талант, который даровал ему когда-то. Не есть ли это, знак того, что ты от него отрекся? Но почему вместе с голосам ты не отнял у него и жизнь? Кому нужен Паладини без его голоса? Или ты уготовал ему еще более жестокое возмездие? Ты всеблагой, я, раб твой, никогда и ни о чем тебя не просил. Смилуйся же, возьми его. Я готов умереть раньше, чем пробьет мой час, некогда назначенный тобой. Прости! Научи, что мне делать?..»

Но глухим оставалось небо, безмолвствовал бог — он ничего не разрешал, не запрещал, не советовал.

Пьетро страдал от сознания, что Паладини останется один и когда-нибудь проклянет его.

* * *

Как-то раз вечером Паладини, как всегда пьяный, явился к Пьетро и заявил, что такая жизнь ему опостылела.

   —  Слушай, Пьетро, мы должны уехать на этих днях.

   —  Еще рано, подождем.

   —  Почему?

   —  Я себя плохо чувствую.

   —  Что с тобой? Мы, кажется, поменялись ролями?

   —  Да,— ответил старик.

   —  Я тебя не понимаю, Пьетро.

   —  И это верно.

   —  Если ты не хочешь ехать, я уеду один.

   —  Один?

   —  Да, если ты не хочешь, чтобы мы уехали вместе.

Пьетро возмутился:

   —  Вы никуда не уедете ни со мной, ни один, ни с кем бы то ни было. Поняли?

   —  Почему?

Пьетро встал.

   —  Потому что... вы не должны петь.

   —  Ты с ума сошел!

   —  Хотел бы сойти.

   —  Но почему я не должен петь?

   —  Потому что вы потеряли голос.— Пьетро дал волю своим чувствам.— Да, вы уже не Паладини. Не только Орсини, но и любой певец теперь выше вас, ибо никто из них не пел так, как пел Паладини. Лучше бы разверзлась земля и поглотила нас обоих!

   —  Я уже сказал, что ты сумасшедший.

И Паладини ушел в другую комнату.

   —  Ха-ха-ха!.. — послышалось оттуда.— Я не Паладини! Я не должен петь!.. А кто же тогда будет петь?.. Пигмеи!.. На колени! Сброд! Я — бог!..

Пьетро прислушивался.

«Бедняга только сейчас понял, что он бог. Поздно... Слишком поздно... Господи, и это говорит мой Паладини,

Паладини, который был так скромен и в самые великие с мои минуты и в самые пьяные! Если я исчезну, никто его не разубедит, что он не прежний Паладини. О нет!..»

Паладини весело напевал свою любимую арию, потом запел «Сумерки».

Пьетро подошел к граммофону и завел его.

   —  Сатана!—рявкнул Паладини.— Ты думаешь, что я не могу петь, как пел тогда? Посмотрим!

И полились звуки дивных голосов — пели два Паладини. Певец соревновался сам с собой.

Голоса сливались, поглощая друг друга, но временами Паладини подавлял граммофон. Иногда оба голоса струились рядом. Но вот зазвучал один из красивейших, наиболее трудных и выигрышных пассажей,— пассаж, который на концертах приводил публику в трепет, а соперников в дрожь, и — граммофон без труда взял самые высокие ноты, а Паладини не смог.

Бледный, он умолк.

   —  Теперь вам ясно, почему вы больше не должны петь? — спросил тоже побледневший Пьетро.— Это не случайная неудача. Еще совсем недавно вы и в более пьяном виде пели «Сумерки», и ваше исполнение затмевало эту граммофонную запись.

   —  Замолчи, сатана! Рано закаркал!

В тот вечер Паладини вернулся домой поздно ночью. Он прошел прямо в спальню и лег.

Немного погодя Пьетро вошел в его комнату. В ней горел свет: Паладини заснул, не выключив электричества. На ночном столике дымила забытая сигара.

Подойдя к постели, Пьетро долго всматривался в черты своего бывшего кумира, баловня славы. В безмятежном сне Паладини дышал легко, спокойно; щеки его разрумянились, кудри разметались по лбу.

Пьянство не истощило и не обезобразило его.

«Какая сила!.. Какая красота!» — думал Пьетро.

Но он предпочел бы увидеть, что Паладини превратился в Квазимодо, лишь бы он сохранил свой голос.

«Настоящий атлет! Проживет еще-лет пятьдесят... Это- то и страшно!.. Луиджи не выдержал, туберкулез доконал его».

И снова он вспомнил то, что было в варьете.

«Нет, я не оставлю тебя одного, грешное дитя. Чему быть, того не миновать. Ты хочешь петь. Но нет, петь ты не будешь! Я не пущу тебя на лобное место. Я сам сорву корону с твоей головы. Паладини! Ты должен умереть, чтоб вечно жил великий Паладини! Ты преступник, Паладини! Я боготворил тебя, ты был для меня оправда нием моей жизни, в твоем голосе я слышал глас божий, я верил, что бог послал тебя в мир укротить человека - зверя своими песнями. Ради тебя я готов был пойти ил Голгофу, а сейчас я ненавижу тебя, презираю. Ты совершил страшное злодеяние: обокрал бога — и должен за это поплатиться. Ты стоял выше толпы, она была недостойна даже прикоснуться к тебе,— и теперь она не имеет права видеть твое падение. Ты умрешь! Разве можег существовать бог, узнав, что он уже не такой, каким был?»

И этот благочестивый фанатик с кроткой душой голубя, за всю жизнь не вымолвивший ни одного оскорбительного слова, не смевший поднять руку даже на бессловесную тварь,— решил уничтожить Паладини.

Смерть певца казалась ему самым естественным исходом. И это давало ему силы жить, чтобы закончить свою миссию.

Они вместе предстанут пред высшим судьей, и тот рассудит, прав ли был Пьетро.

Лицо старика прояснилось, оно стало бесстрастным, как икона, которая не отражает ничего земного, суетного.

* * *

Пьетро сидит за фортепьяно.

Из толпы воспоминаний о прожитой жизни выступают два кумира, два образа — Джульетты и Паладини: один— олицетворение красоты, а другой — искусства.

И оба обманули его надежды.

Он вспомнил свою первую встречу с Джульеттой в Неаполе и дебют Паладини в Милане.

В своем старом сердце он хранит память о трепете первого поцелуя, но этот трепет уступает место восторгу, пережитому в Милане, когда Паладини, его ученик, сверг с престола и певца Орсини и