Маленький содом - Георгий Стаматов

взлохмаченные волосы, испитое лицо, блуждающий взгляд. Он начинает петь. Рядом с ним полупьяная певица с почти открытой грудью и в короткой юбке танцует канкан. Она высоко вскидывает ногу, чуть не касаясь носком головы партнера, а он тоже пускается в пляс. Пьетро вздрагивает: «Это Луиджи!.. Нет! Паладини!..»

   —  Боже мой! — крикнул Пьетро, вскочив с кресла.

   —  Что случилось? — спросил его Паладини.

   —  Ничего,— ответил Пьетро и вышел на балкон. Он сел и задумался: «Разве Луиджи не был великим артистом? Погиб. Пил и я, но что такое я? Певец, каких много. А Паладини неповторим».

Паладини закурил сигару и распахнул окно, выходящее на улицу. День был ясный, погожий. Лучи солнца весело играли в прозрачном, как стекло, озере. Вдали высился вечный старик Монблан, по набережной прогуливались люди. Паладини взглянул на скамью, у которой навсегда простился с «ней». Ему стало грустно, он почувствовал себя одиноким скитальцем. Да, ему открыт доступ всюду, но у него нет своего угла, родного дома, какой имеет каждый простой смертный. Есть слава, но нет счастья.

Джиованни взял бутылку, налил себе рюмку, выпил, вскинул голову и запел.

Пьетро замер. Он уже не видел ни публики, ни озера, ни Монблана. Он только внимал тихим чистым звукам пробуждающейся природы, чувствовал дуновение прохладного утреннего ветерка и ласку первых солнечных лучей; потом услышал разговоры, шум вспыхнувшей борьбы человека за жизнь: она разгоралась все больше, достигла своего апогея и постепенно затихла. Зашло солнце, и все замерло. Истомленная душа ищет покоя... Ночь медленно обволакивает землю, обещая ей сладкие сны и полное забвенье. Но человек не знает ни сновидений, ни покоя; ночь для него — продолжение дня, отягощенное мраком и потому еще более мучительное. Буря, бушующая в груди, тщетно рвется наружу, на простор. Человек с мольбой, с проклятьем устремляет взор на небо; и, постепенно утихнув, боль сменяется холодным отчаянием и догорает в душе, как лампада, забытая в опустевшем храме, а на небосклоне уже занимается заря, предвещая новый, еще более страшный день.

Пьетро оцепенел, по его щекам покатились крупные слезы.

Публика, гулявшая по берегу озера, замерла. Экипажи остановились.

Бурные рукоплескания загремели перед отелем.

Пьетро пришел в себя, вскочил со стула и убежал в комнату.

   —  Маэстро, вы бог! Хотите, я упаду на колени, брошусь в озеро — только не пейте больше сегодня, не пейте!

Паладини расчувствовался.

   —  Ты так мне нужен, Пьетро,— сказал певец непривычным для него мягким, задушевным тоном.

   —  А вы знаете, маэстро, что сейчас вы спели «Сумерки» лучше, чем в тот раз, когда напевали пластинку для граммофона.

Старик сиял. Он нажал кнопку звонка, послал за экипажем и вскоре уехал вместе с учеником. Паладини (болтал без умолку, указывал Пьетро на проходивших мимо красавиц и не замечал, с каким любопытством смотрят па него прохожие.

Пьетро в эти минуты чувствовал себя архангелом, восседающим по левую руку от творца.

«Ах, если б не было на свете этого проклятого вина!»

* * *

В половине девятого Паладини и Пьетро вошли в отведенное им фойе оперного театра. Паладини опустился в кресло, взглянул на Пьетро, на газеты, лежавшие на столе, сунул руку в карман и только тут спохватился, что ему чего-то недостает. Ему захотелось курить, но распорядок, установленный Пьетро, «регулировал» куренье: перед концертом — никаких сигар. Паладини взял газеты и стал их перелистывать.

Пьетро вышел из фойе, запер двери, положил ключи в карман и, довольный тем, что пути сообщения с буфетом прерваны, отправился к аккомпаниатору. Вернувшись, он взглянул на часы: было без четверти девять. Он подошел к Паладини и торжественно объявил:

   —  Все готово, маэстро!

Прозвонили звонки, и немного погодя медленно раздвинулся занавес. Раздались овации.

На сцену вышел Паладини, бледный, преображенный. Никто не поверил бы, что этот человек способен сердиться или шутить. Зрителям казалось, что все земное, обыденное отпало от него, что это не телесное существо, а призрак, дух. Глаза его блестели, их взгляд пронизывал насквозь.

Наступила мертвая тишина. В публике ни звука, ни движения. Люди даже не заметили, что он не ответил на их приветствия. Он сковал их прежде, чем привести в восторг.

Пианист взял несколько аккордов. Паладини запел.

Пьетро, сидевший за кулисами, был в экстазе. Он забыл, что Паладини пьет, играет в карты, теряет и время и деньги на женщин, не обращает внимания на публику, не заботится о себе самом. Пьетро чувствовал только, что какая-то нежная сила возносит его куда-то, ласкает, баюкает, шепчет ему о мечтах, которые были разбиты жизнью. И чистые, благодатные слезы подступили к его глазам. Когда же зазвучало вступление к «Сумеркам», старик прослезился и, вынув носовой платок, прижал его к губам и прошептал:

   —  Вот так и умереть бы!..

Паладини пел лучше, чем в тот раз, когда напевал пластинку, с большей страстью, чем в отеле. Заключительные звуки песни разлились по залу невидимой теплой волной, проникли в душу зрителей и привели их в трепет.

Паладини кончил петь. Несколько секунд царила гробовая тишина. Но вдруг бешеные овации раздались в зале. Галерка неистовствует и так топает ногами, что, кажется, вот-вот пол обрушится. На сцену летят цветы, ленты с надписями, несут букеты, подарки.

   —  Бис!.. Бис!.. Паладини! Паладини!.. Бис!..

Маэстро не вышел на аплодисменты.

Появляется Пьетро. Он спокойно, но твердо говорит:

   —  Паладини никогда не поет на бис!

Капризная публика не сердится на капризного маэстро, она углубляется в программу и ждет.

В антрактах местные знаменитости и высокопоставленные дамы осаждают вход в артистическое фойе. Пьетро, открыв дверь, вежливо предупреждает, что до конца концерта маэстро никого не примет.

   —  Но я хочу,— говорит одна из дам,— чтобы маэстро завтра пел у меня. На вечере будет присутствовать русский великий князь. Вы меня понимаете?

   —  Понимаю, мадам, но маэстро поет только в театре и ни для кого не делает исключений.

   —  Неужели? — с удивлением и досадой цедит дама.— Посмотрим!

* * *

После концерта городские власти дали банкет в честь Паладини. Мэр лично встретил Паладини и Пьетро у театрального подъезда и предложил отвезти их в своем автомобиле.

Советники муниципалитета ожидали их на лестнице. Повсюду здесь были цветы, а в парадном зале — портрет Паладини, увенчанный лаврами. Улыбающийся маэстро знакомится со всеми. Пьетро мрачно шествует за своим богом.

Сели ужинать. Кроме мэра и советников, было много приглашенных — артистов, артисток, видных иностранцев и представителей печати.

Справа от Паладини сидела красавица, графиня де Жуэнвиль,— та самая