Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

Кто знает, может, разговор ФНЛ с полицией протекал иначе – откуда мне знать, чего они там говорят в подобных случаях.

Глава третья

Птица Рух

Найтингейл выкатывается из номера со своей тележкой и думает о том, что она не убрала номер.

Мадам де Ментенон[52] выходит из номера, большого королевского люкса, и идет по коридору, словно по Версалю.

Попавшийся навстречу шеф-поляк в первый момент не узнал ее; уже в лифте, отпихивая ногой дверь, он бормочет сквозь зубы: «Psia krew![53] В каком виде эта черная курва позволяет себе по гостинице шляться, совсем распустились. Пани решила, наверное, что гостиница принадлежит ей».

О том, что проснувшаяся Спящая красавица меняет внешность, осанку, походку, мы, благодаря Голливуду и биологии, хорошо знаем. В природе это происходит сплошь и рядом: вчера гусеница – сегодня бабочка, на экране тоже пара пустяков сделать из Юлии Лопес Притти Вумен; ну и в политике далеко за примером ходить не приходится. Нас же занимает вопрос: сколько разных персонажей неожиданно проснулось и поселилось в Найтингейл.

Один такой персонаж, из еще не совсем проснувшихся, пугливо оглядываясь, протискивается боком по коридору, другой шествует некоронованной королевой, третий – застенчиво несет в себе свое разбуженное счастье, четвертый – и это уже посерьезней – обращается в полицию и, горько плача, заявляет: «Меня только что изнасиловали».

Мадам де Ментенон после акта любви нуждается в отдыхе. Она томно откидывается в кресле эпохи Луи Четырнадцатого и глубоко дышит, вдыхая только ей доступные запахи мускуса, мирры и спермы.

Горничная Найтингейл Г. въезжает со своей тележкой в очередной номер (пустой), проворачивает всю уборку и медленно возвращается в помещение, отведенное гостиничной прислуге.

В ответ на испуганное восклицание мулатки из Сальвадора: «Что с тобой, На́йти? На тебе лица нет!» – она сбивчиво рассказывает ей или другой сослуживице, заглянувшей в комнату поболтать и освежиться, о том, что ее только что пытались изнасиловать и применили при этом грубость и силу. «О-о-о! – наша героиня всхлипывает. – Да что там пытались – изнасиловали». Слезы текут по ее изрытому оспинами лицу и тут же высыхают. Подходят новенькие, непосвященные. Со всех сторон летят на кривых лапках сочувствия радостные вопросы: кто? в каком номере? как? когда? Наш поляк тоже тут как тут: «Немедленно вызвать полицию!» Все воодушевляются. Запахло жареным. Позвонили Малайке, сестре, так как английский, на котором изъясняется жертва, полиция может не понять.

Найтингейл, окончательно проснувшись, встает с грязной кушетки, вытирает нос тыльной стороной руки и, не обращая внимания на шум, уговоры и крик присутствующих, молча выходит в коридор и направляется к окну. (Где она там окно нашла, господь с тобой? Ты сам-то бывал в этих отелях? Там окон в коридорах не бывает. Ты еще скажи, что у нее душа пела. А что? Может, и пела, откуда я знаю.)

* * *

В тюрьму Райкерс-Айленд, куда отвезли ФНЛ, меня не пустили: повышенная секретность, государственные преступники и все такое прочее. Хотя особенно жаловаться я не могу – маститых писак из «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост», «Монд» и т. п. – и то не пустили. Они, журналисты хреновы, трясли своими карточками, угрожали позвонить какому-то мистеру Обстбергу – мэру, что ли? Не подействовало. А мне чем трясти прикажете – карточкой инвалида корейской войны, на которой меня не было? Тот факт, что я – автор рассказа, что я за моего героя отвечаю ну если не головой, то почти, что я вместе с ним вот уже который час пытаюсь безуспешно понять, что же на самом деле произошло… Этого ты, черт побери, бюрократам хоть в Москве, хоть в Нью-Йорке – не объяснишь. Это им по барабану.

Купил я у одного нелегального кубинца лодку с моторчиком и к ней весло. Добрался кое-как до тюрьмы. Чувствую себя этаким графом Монте-Кристо, жду, пока стемнеет. Тут повезло – меня в темноте приняли за мусульманского попа, который смертников исповедует, так и пропустили, даже фамилию не посмотрели. Уже на месте я быстро сориентировался и больше не отходил от моего героя ни на шаг.

Фредерик лежит на койке, лежит на боку и постукивает волосатым кулаком по стенке. Негромко, но настойчиво. Проходит довольно много времени. Вдруг он рывком садится и, обхватив голову руками, начинает себя материть. Ругает он себя, естественно, по-французски, но как лучше передать этот детский взрыв отчаяния взрослого мужчины, до сих пор во всем удачливого, даже слишком удачливого? Как донести прилив его невероятной злости на самого себя, на свою глупость, мудачество, называйте, как хотите: просрал в одночасье все, что наработал за годы. Все. Все. Все… А главное – как прикажете передать то невыразимое словами нечто, то пронзительное, немыслимое, неосуществимое, что вот уже скоро двенадцать часов жжет Фредерику грудь и не дает дышать?

Уверен, спроси ФНЛ, чего он в этот момент больше всего себе хотел бы, он бы ответил: «Дайте мне пять тысяч баксов, чтобы я мог заплатить ей, и немедленно».

Думает ли он, Фредерик, в эту минуту об Анне, своей жене, – о самом важном для него человеке на свете? Во всяком случае, до сегодняшнего дня так оно и было: без Анны ФНЛ себя не мыслил. Конечно, думает, но об этом позже. А для передачи состояния души Фредерика больше всего подходит русский мат, и не только потому, что он ярче, чем французские ругательства, просто в такой момент – горе, высказанное на языке матери (помните, мама у Фредерика из Одессы), находит себе более адекватное выражение…

…Так же внезапно, как он начал ругаться, Фредерик замолчал. Посидел пару минут, слегка покачиваясь, и вдруг стал заваливаться набок, а, рухнув на лежак, тут же заснул. Отключился. Говорят, такое бывает.

Фредерик лежит на роскошной двуспальной кровати, в номере 2666, большом королевском люксе. Рядом с ним – незнакомая женщина. Она тяжело дышит. Оба они только что занимались сексом. Незнакомая? У них никого нет – они одни в мире. Земля круглая. Времени не существует – его отменили. Фредерик хочет встать и не может. Не хочет. Он никуда больше не хочет уходить или уезжать, этот наш Синдбад-мореход. Он встает, вытягивается и гасит рукой день. На дворе снова ночь.

* * *

Проснулся Фредерик от непереносимого стука в дверь. У него раскалывается голова, и он не сразу соображает, где он и что с ним происходит… Ему только что снилось, что он – Синдбад-мореход и что он ходит по необитаемому острову; незадачливых попутчиков, как это