Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

После смерти старика руководство галерей перешло в руки его любимой внучки, Анны, осевшей после войны в Париже. К Анне же перешла и значительная часть дедушкиного состояния.

Фредерик сидит на койке. Кроме него, в камере никого нет. Он больше не бьет кулаком в стенку – он вспоминает о своем первом вечере у Анны, и от этих мыслей ему хорошо. Птица Рух куда-то скрылась – улетела по своим делам; шатер разобрали; царица Савская убралась восвояси.

Вначале он шатался по комнатам, потягивал шампанское, с кем-то болтал, шутил, делал вид, что рассматривает картины. «Живьем» Анна ему не понравилась. До этого он, как и большинство французов, видел ее по телевизору, где она вела культурный полдник «У Анны Розен» или что-то в таком же духе.

Когда Анна с бокалом Пуйи-Фюме подошла к нему, часть гостей уже разбежалась. Она пожала Фредерику руку – поздравила с выбором в мэры какого-то захолустного городка в департаменте Соны и Луары. Пожатие оказалось крепким, сухим, радостным и в то же время деловым, совсем не бабьим. Анна открыто и доверчиво смотрела ему в глаза. Они стояли около офорта Пикассо из цикла «Минотавромахия», где Минотавр мечется посреди сетей, полок, ящиков и корыт, а коренастая, широкобедрая девочка-переросток, при косичках и с лампадой, освещает получеловеку-полузверю выход из лабиринта.

«Ну и пусть выводит меня из этого лабиринта, если ей так хочется», – подумал Фредерик. Наметанный глаз немолодого донжуана (бывают молодые?) умел мгновенно оценить обстановку; а дальше ФНЛ уже принимал соответствующее решение.

Для приличия оба еще чуток поговорили, разошлись и снова встретились: рядом с Анной высилась на этот раз какая-то каланча с паклей на голове.

– Моя лучшая подруга, искусствовед Сюзанна Паж, – представила каланчу хозяйка.

В маленьком салоне был сервирован ужин для избранных. Фредерик сел рядом с Марком, наискосок от хозяйки дома. Сюзанна рассказывала о новом чуде света – молодом художнике из Швейцарии со смешным именем Одуванчик, работающим исключительно с инсталляциями из папье-маше. Речь шла о набившем всем оскомину Даниэле Лёвенцане. Над столом безостановочно, как в пинг-понге, носились имена модных художников и названия галерей: Ай Вэйвэй, Пипилотти Рист, Хаузер и Вирт, Тейт, МоМА в Нью-Йорке, Хуа Чен в Шанхае.

Вскоре эта болтовня Фредерику надоела. Он встал из-за стола пошатался по комнатам и… предложил хозяйке дома помочь вымыть посуду. Анна тоже встала из-за стола, давая этим понять, что пора и честь знать. Марк Моссе́ ушел с каланчой. Фредерик снова сел за стол и принялся водить по скатерти пустой рюмкой.

– Посуду мыть не надо, – ответила Анна и снова посмотрела ему в глаза – радостно, открыто, по-мужски!

Они еще немного поговорили – в таких ситуациях всегда есть место для разговора, пока незаметно не очутились в спальне и начали любить друг друга.

Они любили друг друга очень хорошо – оба были в прекрасной форме, хотя если говорить серьезно – все это херня: и форма, и неопределенная оценка «хорошо»… Впервые после своей берберки Фредерик испытал невероятное чувство: ты и защитник, но ты и защищаемый; чувство полного безоговорочного доверия и чувство просто огромной физической радости. Столько прожил, а и не знал, что может быть так хорошо. Странно. Ну ладно, с Фредериком все понятно, оставим его предаваться воспоминаниям в его камере, а вот что чувствовала в тот вечер Анна?

Беспомощно молчу, тереблю руками уголок носового платка, которым я вытирал слезы, и не знаю, что ответить. Совершенно не знаю, более того – боюсь, никто не знает. Вот с Найтингейл все понятно: Фредерик ее разбудил, отсюда и пошли все неприятности, но Анна?

* * *

Вторую ночь в тюрьме Фредерик спал почти нормально; приезд Анны и присутствие самоуверенных адвокатов (лучших в Америке, как утверждала жена, а она слов на ветер не бросала) помогло ему успокоиться; первоначальный шок – позорное удаление из самолета, наручники, улюлюканье мерзкой толпы журналистов, первые часы в тюремной камере – все это несколько отошло вдаль, а может, просто ушло внутрь, ну и черт с ним, пусть не мешает жить.

То, что случилось в 2666-м номере, тоже воспринималось им теперь гораздо спокойнее, он даже начал посмеиваться над собой – расквасился, дескать, как баба. На повестке дня стояли важные, не терпящие отлагательства вопросы: уходить ли с поста гендиректора JPS (безусловно), снимать свою кандидатуру на пост президента (подождать), добиваться любой ценой освобождения под залог (откажут – повысить сумму залога). Но главное – ни в коем случае не соглашаться с наглым и беспочвенным враньем обвиняющей стороны о якобы примененном им насилии по отношению к горничной отеля «Софитель» Найтингейл Г. Пункт, связанный с сексуальным актом – имел таковой место или нет – и неуклюже отрицаемый обвиняемым в первый день, был им признан, но применение насилия – ни в коем случае!

Уф, всё передал, надеюсь, правильно.

В третью ночь Фредерику снова приснился сон, причем до обидного простой: он пытался понять, что сказала ему та женщина на своем пыльном наречии. Угрожала ли она ему? Но тогда откуда в ней взялась такая нежность – стоит только вспомнить, как она проводила рукой по его волосам. Но если любила – почему тогда сделала заявление? При чем тут Кот в сапогах? И вообще, что эта безграмотная баба знала (а если знала – то откуда) o нем, о Фредерике Натан-Леви? Кто ее подослал… а если… не дай бог… А он-то сам – что? Он любил? Тогда почему не донес, до любви не донес это свое чувство, не дал ей этих сраных пяти тысяч? Почему, почему?..

Детали сна он помнил смутно. Птица Рух опять прилетала. Когда это, наконец, кончится…

Утром ФНЛ проснулся в холодном поту и долго не мог понять, где он и что с ним. Он лежал и не хотел вставать. Его не отпускала тупая гнетущая боль – смертельно хотел увидеть женщину, имени которой не знал, и не мог этого сделать; хотел увидеть человека, который щелчком пальца разрушил все его существование, – и больше не хотел абсолютно ничего. Страх и надежда – искал 5000 долларов (во сне?), найдет – не найдет? Найдет – значит, сможет вернуть ее, нет – значит, все… Денег не было.

Интересно, правда ли это, что Кот в сапогах, шаг за шагом подбираясь к владениям людоеда, пребывает в прекрасном расположении духа и распевает веселые песенки? Я в этом совсем не уверен. Копание в грязном белье (частично порванном и со следами спермы), липкие допросы в полиции, снятие показаний – от этого же