Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

молодыми не угнаться. Корреспонденция с Муста-Тунтури появилась у нас вчера. Вы романист. И пишете о любви.

Незлобин засмеялся:

– Так зачем вы меня вызвали? Да еще немедленно?

– Я вас вызвал немедленно, потому что вы мне немедленно нужны. У меня отобрали Л. Ему пятьдесят лет, а ему дали капитана и послали на фронт.

В редакции были два постоянных сотрудника, редко показывавшихся из своих обжитых кабинетов, но выступавших почти в каждом номере и редактировавших других журналистов, у которых не было своих кабинетов. Еще до войны они были широко известны. Недаром же главный редактор называл одного из них своей правой, а другого – левой рукой.

Среди писателей, превратившихся в военкоров, немногие носили звание подполковника и почти никто – полковника. Отправлять пятидесятилетнего известного писателя на фронт в звании капитана было оскорбительно не только для «правой руки» главного редактора (который в сравнении с этим военкором писал не правой рукой, а левой ногой), но и для всего коллектива, недавно награжденного орденом Красного Знамени.

– За что?

– Дал маху. Спутал одного генерал-полковника с другим, и оба пожаловались в ПУР. Нагорело.

– Кому?

– Прежде всего мне, – скорбно сказал главный редактор. – Но за меня заступились.

Незлобин знал, что главный редактор учился в академии на одном курсе с начальником ПУРа.

– На фронт – пожалуйста! Но не капитаном. У него вообще дальнозоркость, плюс шесть. Он каждую минуту очки теряет. Докладываю. Говорят: «Пускай теперь на фронте теряет. Найдут». Что я могу? У меня таких, как он, – раз и обчелся. Я назвал вас. Согласились.

– То есть как согласились? Вы хотите, чтобы я до конца войны сидел на одном месте, как пень?

– Почему как пень? На повышение. Дадут подполковника.

– Не хочу. Хоть полковника.

Редактор вздохнул:

– Приказ есть приказ.

Помолчали.

– Ну подумаешь, вы не увидите конца войны. Или это вам нужно для конца романа?

Они помолчали. И вдруг счастливая мысль сделала счастливым все вокруг: маленького редактора с его грустной мордочкой за огромным столом, самокрутку, которую он налаживал слегка дрожащими пальцами, солнечный луч, который вдруг вспыхнул на зеленом абажуре настольной лампы.

– Я согласен, – сказал Незлобин. – Но с одним условием.

– Именно?

– Редакция выпишет в Москву из Перми мою мать.

Редактор бережно заклеил самокрутку.

– Попробуем, – сделав вкусную мордочку и с наслаждением закурив, сказал редактор. – У капитана Л. лежат для вас в кабинете две статьи. Отредактируйте. Может быть, одна пойдет.

Зазвонил телефон. Редактор снял трубку. Незлобин вышел.

ПЕРВОЕ ЧТЕНИЕ

Новая двойная жизнь счастливо началась для Незлобина. Днем он со зверским лицом правил чужие рукописи, то и дело отправляя их в бюро проверки, а по ночам писал свой роман. Ложась в постель, он продолжал работать над ним во сне, зная, что все запомнится, потому что ничего забыть уже невозможно. Довольно было трех часов, чтобы проснуться свежим и набросать новую, как будто пролетавшую над ним и схваченную на лету страницу. Он пил чай и ел хлеб, который накануне получала для него Нина Викторовна. И все это – правка рукописей, разговоры с авторами, и то, что он работал наяву и во сне, и то, что из комнаты Нины Викторовны однажды послышался осторожный бас, почему-то мгновенно породивший впечатление о густой бороде, которую носит его обладатель, – решительно все было проникнуто ожиданием Елены Григорьевны и Тали – да, Таля написала, что ей, может быть, для розыска Мещерского удастся приехать в Москву. Случалось, что сразу после утренней сводки они пили чай втроем: Нина Викторовна, Незлобин и директор завода, действительно отпустивший бороду и почему-то надолго застрявший в Москве.

Но дни проходили, и все силы ума и сердца он по-прежнему отдавал роману. Он ни разу не прочитал его с начала до конца, может быть, потому, что не в силах был расстаться с неожиданной возможностью писать не так, как он всю жизнь писал для газеты, и эта возможность, это увлекательное счастье несходства не позволяли ему оглядываться назад. Да и не хотелось! Вперед, даже когда казалось, что связь между отдельными эпизодами обрывалась. Вперед, когда, вглядываясь в детство рассказчика, напоминавшее его собственное детство, он мысленно восстанавливал эту связь с помощью лирического или подчас иронического отступления. Пустоты оставались, он это чувствовал, но ему легко и даже весело было шагать через них. Нет, даже не шагать, а перелетать, как это сделал Альворадо, который, спасаясь от ацтеков, воткнул свое длинное копье в землю и, опершись на него, перелетел через широкий канал. Это было из «Столетия открытий», книги, украсившей Незлобину его трудное детство.

Но вот пришел день, когда он получил телеграмму: «Выезжаю. Целую. Мама». Просьбы встретить не было, может быть, потому, что поезда ходили нерегулярно и приезд в Москву без пропуска был запрещен. Но вслед за телеграммой он получил письмо, и все разъяснилось: Елена Григорьевна надеялась, что попадет в отдельный вагон, который дали писателям и художникам, эвакуированным из Ленинграда.

И вот в ожидании новой телеграммы с пути Незлобин решил сложить все листки, все блокноты, аккуратно перенумерованные, чтобы роман не сливался с корреспонденциями и статьями, – сложить и наконец прочитать его от первой строки до последней. Еще студентом он научился писать церковнославянской вязью и под последней строкой нарисовал орнамент и вывел слово «конец».

Он не особенно устал в этот день, и ему хотелось рассказать о своем первом впечатлении Тале – от нее уже давно не было писем.

Заранее улыбаясь от волнения, боясь, что ему