Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

могут помешать звонки из редакции, он выключил телефон и сбросил шинель. В комнате было прохладно, и он обычно читал или писал, прикрывшись шинелью. Широко раскинув руки, чтобы грудь поднялась и он мог глубоко вздохнуть, чувствуя себя молодым, свежим, счастливым, он посмотрел на всю эту беспорядочную, мелко исписанную груду бумаги, которая потребовала от него столько труда, мужества, вдохновения, и, приготовив чистый лист бумаги для попутных находок, принялся читать.

Обдуманная тысячу раз, первая страница показалась ему превосходной. Вступление было коротким, но выразительным и, как ему показалось, непохожим на любое другое вступление. Он писал о детстве рассказчика, о его борьбе с врожденным чувством одиночества, от которого ему помог освободиться этот роман. Потом шли эпизоды, которые должны были нарисовать характер этого человека, заглянуть в его внутренний мир, показать его со стороны, как смотрят на портрет, отразивший минувшую жизнь, заставивший задуматься над ней и оценить ее непознаваемость. Он знал, что читатель всегда инстинктивно ставит себя рядом с книгой, и чем ближе это расстояние, чем отчетливее он узнает себя в ней, тем прочнее становится желание перевернуть страницу. И первый эпизод, кажется, удался. В нем он рассказал о тех детских, но сохранившихся на долгие годы впечатлениях, которые помогают каждое утро как бы начинать жить сначала.

Правда, занимательности не хватало. Это была не история детства, а размышления о нем. Но может быть, начать надо как раз с размышлений? Его смущала еще мысль, что детство с его «первоначальностью», с его зоркостью десятки раз удавалось в нашей литературе – от Аксакова до Алексея Толстого. Но ведь ему хотелось написать характер, в котором детство невозможно было бы отделить от попыток найти себя, сопровождавших его, рассказчика, всю жизнь.

Он начал читать второй эпизод – электричество почему-то погасло, и скрестившийся свет двух свечей упал на страницы, иные из которых он с трудом разбирал… И этот, пожалуй, удался, хотя главная мысль о романе-портрете была неясной, и, очевидно, нужны были новые усилия, чтобы найти ее. Он еще не знал, в чем должны были заключаться эти усилия, но был уже уверен в том, что они должны вернуть читателя к теме портретности, которая была главной задачей. Второй эпизод был посвящен юношеской любви героя, изображенного на воображаемом холсте. Это был рассказ о трагедии «непрочтения» – рассказчик показывал, что глубоко ошибается тот, кто овладел женщиной, не прочитав ее, как читают, не пропуская строки, любимую книгу. Большая цитата из «Госпожи Бовари» Флобера подтверждала мысль. Супруги – Эмма и Шарль – в постели. Оба спят и не спят. «Шарль глядел на жену и ребенка. Он видел, как девочка возвращается к вечеру из школы: смеется, блуза в чернилах, на руке – корзиночка. Потом придется отдать ее в пансион – это обойдется недешево. Как быть? И тут он задумывался… Доход от хозяйства он будет копить, класть в сберегательную кассу… Она вышьет ему туфли: она займется хозяйством… Наконец придется подумать и о замужестве: подыщут ей какого-нибудь хорошего малого с солидным состоянием. Он даст ей счастье, и это будет навеки…

Эмма не спала, она только притворялась спящей. И в то время, когда Шарль, лежа рядом с ней, погружался в дремоту, она пробуждалась для других мечтаний. Вот уже неделя, как четверка лошадей галопом мчит ее в неведомую страну, из которой она никогда не вернется. Они едут, едут, сплетясь руками, не произнося ни слова… И женщины в красных корсажах продают им цветы. А вечером она и Рудольф приезжают в рыбачью деревушку в глубине залива. На берегу моря они будут кататься в гондоле, все их существование будет легким и свободным, как их шелковые одежды… как теплые звездные ночи».

Цитата была длинная, но в ней было что-то запоминающееся навсегда, может быть, потому, что разительное несходство внутренней жизни было подчеркнуто тем, что супруги лежали в одной постели.

Это был пример, но не доказательство, и Незлобин почувствовал тот недостаток действия, который кольнул его в первом эпизоде.

Было два часа ночи, свечи догорали, он смял огарок и долго сидел, разминая теплый стеарин пальцами и размышляя. По-видимому, он еще не научился отказываться от журналистики, в которой ему всегда удавалось показать поверхностный, внешний портрет, от которого теперь надо было отделаться, как это ни трудно. Третий эпизод и был этой отчаянной, но, кажется, неудавшейся попыткой. В нем герой-рассказчик неожиданно умолкал, зато о нем говорили другие – он остался в памяти друзей, в ненаписанных книгах, в отвергнутой любви, в ранней мужественной смерти. Привычное чувство занимательности, которое всегда водило его рукой, должно было неузнаваемо измениться. Прежде занимательность как бы любовалась собой. Она, как женщина, смотрелась в зеркало, прихорашиваясь и принаряжаясь, зная, что книга может случайно или не случайно попасть в руки любителя решать ее, как решают кроссворд. А теперь он стремился к совсем другой занимательности – той, которая как будто прозрачной вуалью прикрывает лицо героя, изображенного на портрете, его судьбу, его прямоту, его новизну и силу. Теперь автор-герой как бы с гордостью отказывался от занимательности, дававшейся (он чуть не сказал мысленно «отдававшейся») ему легко, сама собой, без сопротивления…

Под утро, дочитав третий эпизод, он пытался уснуть, не уснул и, схватив бутерброд с салом – подарок пермского директора, помчался в редакцию в двенадцатом часу дня.

Кто-то сидел в его «капитанском» кабинете, кто-то насмешливо посмотрел на него из-под очков, кто-то от души рассмеялся, увидев Незлобина, по-детски полуоткрывшего рот и в недоумении остановившегося на пороге. Кто-то сказал знакомым голосом: «А вот и товарищ майор! Здравия желаю!»

Это был Л. в военной форме, помолодевший, похудевший и вскочивший из-за стола, поднеся руку к козырьку, – в кабинете было холодно, и он сидел в шинели и фуражке.

– Как, вы вернулись? – спросил Незлобин, называя Л. по имени-отчеству и еще не понимая, что сулит ему это неожиданное возвращение.

– Так точно! – отвечал, смеясь, Л. – ПУР решил ограничиться строгим выговором с занесением в личное дело! А вы небось уже трепещете, что без вас возьмут Печенгу! А пропой, ее уже взяли.

Французское «a propos», превратившееся в