Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

удалось увидеть себя, но почему-то очень похудевшего, с зеленоватым лицом и провалившимися глазами. «Но ведь, кажется, ничего не болит, только в голове какая-то сумятица, невнятица, каша».

Нина Викторовна уже ушла на работу, он слышал, как хлопнула дверь. Эвридика вставала в первом часу дня, и ему никто не мог помешать. На улице слегка подморозило, бесшумно, незаметно подобралась зима, а он-то ее и не заметил! Большой замок на дровяном сарае долго не открывался, Незлобин вышел без перчаток, и железо обжигало пальцы. Он наконец открыл замок, выбрал из груды дров несколько поленьев посуше и стащил сосновые щепки для растопки у Эвридики.

Вернувшись, он стал аккуратно растапливать печь – в комнате была большая, выложенная зелеными изразцами печь, обогревавшая и соседнюю комнату, в которой – он этого не знал – крепко спал бородатый директор завода. Дрова он сложил клеточкой, а в середину клеточки положил все свои блокноты, отдельные страницы, тетради – случалось, что он писал свой роман и в школьных тетрадях, – всю исписанную бумагу, а потом, тоже аккуратно, засунул между листами сосновые щепки. Может быть, все это делал не он, а кто-то другой, но он строго обращался с этим другим и не слушал его возражений.

Хотя печь накануне топили, но почему-то тяга была плохая. Он стал раздувать огонь, сажа полетела ему в лицо, и он машинально размазал ее по лбу, по щекам.

Разгорелось – и он, спокойный, но с сильно бьющимся сердцем, смотрел, как сморщивалась и превращалась в хрупкие и легкие домики бумага, как сопротивлялись огню скрепленные картоном блокноты. Ему было жарко, он близко придвинулся к огню, надо было проститься. Но лицо оставалось бледным, решившимся, открытым, свободным.

Три раза позвонил старый колокольчик над притолокой входной двери, сперва тихо, потом все громче и громче. Он не мог слышать, он смотрел на огонь. Надо было проститься.

Но сильный, энергичный стук он все-таки услышал. С трудом поднявшись, он вышел из комнаты и распахнул входную дверь.

Елена Григорьевна стояла на пороге в незнакомом пальто, с чемоданчиком в руках, сердитая, усталая, в меховой шапочке, откинутой на затылок.

– Что с тобой?

Он попробовал зажечь свет. Лампочка загорелась.

– Ты болен? Почему ты не открывал так долго? Что с тобой?

Незлобин молчал. Он запер дверь и почему-то снова погасил и зажег свет.

– У тебя сажа на лице! Что случилось?

Он засмеялся и обнял ее. Шатаясь, снял заплечный мешок, взял из рук чемоданчик. И снова обнял – теперь и ее лицо было запачкано сажей. У него были слезы на глазах, но он удержал их.

– Ничего не случилось, милая, родная моя! Я не спал всю ночь, стало холодно, и пришлось затопить печку. Но ведь я хорошо сделал, что затопил. Ты понимаешь, ничего не получилось, и все надо начинать сначала.

Он целовал ее, гладил по лицу, смеялся и целовал снова.

– А ведь вышло очень удачно, что я ее затопил. Должно быть, в вагоне было холодно, ты замерзла? Правда, это было трудно, но, как ни странно, не очень. Я украл несколько щепок, чтобы огонь разгорелся. Полежу, а ты посидишь рядом со мной, ладно? У меня мало времени, мне нужно вскоре лететь в Мурманск, потому что Харламов убит.

Он еще что-то сказал, как будто: «Я сейчас поставлю чайник, ты выпьешь чаю и отдохнешь с дороги». Но язык плохо ворочался, и он пробормотал что-то не то.

Потом он увидел себя в постели, и хотелось закрыть глаза, и это было неудивительно, потому что он не спал целую ночь. Глаза закрылись, и он снова ускользнул от всего мира в далекую полярную ночь.

НЕ ПОМНЮ

Мещерский пришел в себя, когда ему делали переливание крови. Какие-то люди в халатах склонялись над ним, и один поднял ему веки, когда он закрыл глаза. «Это наши», – подумал он, стараясь ухватиться за что-то, медленно проплывавшее в памяти и сразу же растаявшее, ускользнувшее, когда он, казалось, уже держал его в руках. В госпитале почти никого не было, когда его привезли, а теперь все койки были заняты, и голоса то приближались, то удалялись. Чей-то стон прорвался и затих. Сестра, которая стояла рядом с его койкой, когда переливали кровь, подошла и спросила, как он себя чувствует. «Хорошо», – ответил он. Слово не удалось, и он постарался вновь произнести его по слогам: «Хо-ро-шо. Но где я? Что со мной?»

– У вас тяжелое ранение в голову и плечо, вы потеряли много крови. Но теперь вы поправляетесь. Как вас зовут?

Он хотел ответить, но это почему-то было очень трудно, хотя для него было ясно, что каждый непременно должен знать, как его зовут. И он промолчал.

– Много раненых, и нас скоро эвакуируют, – сказала сестра, понявшая, что ему трудно ответить.

– Зачем?

– Госпиталь надо освободить для других.

– Куда?

– Еще неизвестно. В глубокий тыл. Может быть, в Сибирь. Или на Урал. Так что поправляйтесь скорее. В пути будет труднее за вами ухаживать.

Она ушла, а он стал вспоминать, кто он и как его зовут. Но почему-то эти усилия незаметно привели его к другим воспоминаниям. Он на юге, может быть, в Крыму или на Кавказе? Он за столиком на палубе, и старый, усатый, сердитый грек в красной феске приносит ему маленькую чашечку крепкого душистого кофе. Солнце в зените, но с моря прилетает ветерок, и он берет его в руки, как веер, и дарит кому-то. Кому?

Потом море и грек исчезают, а он, пятилетний мальчик, которому не надо знать,