Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

русское «а пропой», было украдено, без сомнения, у любительницы «афоризмов житейской бодрости».

Л. снял трубку, услышав телефонный звонок.

– Да, пришел. Сейчас передам… По вашу душу! Главный просит вас, Вадим Андреевич, немедленно явиться к нему. Впрочем, он звонит уже третий раз. И Нина Викторовна заходила, думала, что вы уснули в моем кабинете. Придите в себя. Вы окосели.

– Что-что?

– Окосели. От слова «коса».

– Ведь там же Харламов. Он меня опередил. Я видел его, когда был на Рыбачьем, на флагманском пункте. Так ведь он, без сомнения, в Печенге?

– Видели? Да когда ж это было? Увы! – вздохнув, сказал Л. – Харламов вас больше уже никогда не опередит. Он убит.

Незлобин вскочил и снова грохнулся в кресло. Харламов был двадцатилетний мальчик, у него была сильная близорукость, его не хотели брать. Он добился. Он писал стихи, и Незлобин всегда считал его надеждой нашей поэзии. Прямодушный, отчаянный, красивый мальчик, отдавшийся войне со всей мальчишеской страстью. Он жил не в Полярном, а неподалеку, где базировались катера, и однажды, покраснев, смутившись, ежеминутно протирая очки, прочел Незлобину одно из своих стихотворений, совсем не военное, поразившее его своей оригинальностью, глубиной, близостью к Тютчеву, который был его любимым поэтом.

Последний раз Харламов мелькнул среди десантников где-то у подошвы хребта, разгоряченный, стремившийся не отстать, в плащ-палатке и каске, откинутой на лоб.

«Да, надо ехать! Или лететь? Не откладывая. А мама?»

Он простился с Л., пошел к главному и сказал, что просит только об одном. С его разрешения он вызвал мать. Она приедет сегодня или завтра.

Главный мрачно слушал, моргая.

– Жалко Харламова. Но все равно тут нужны именно вы, – твердо сказал он.

Незлобин молча уставился в его небритую унылую мордочку. Он молчал так долго, что редактор с беспокойством захлопал глазами и почему-то протянул ему коробку американских сигарет.

– Я не курю, – угрюмо пробормотал Незлобин. – «Полярная звезда» идет больше суток. Но в Мурманск ходят самолеты.

РУКОПИСИ ГОРЯТ

«Стало быть, есть еще сутки», – возвращаясь домой на трамвае и стараясь успокоиться, думал Незлобин. У него давно уже не болел живот, а тут снова заболел, зазвенело в ушах, и он почувствовал слабость. Нужно уснуть хоть на час и успокоиться. Все будет хорошо. Ведь когда ему было четыре года, он уже и тогда думал, что все будет хорошо. Да, собственно, что изменилось с тех пор за какие-нибудь тридцать шесть лет? Сознательной жизни? Почти ничего. Война. Таля. Это были странные размышления, и он подумал, что, может быть, не прошел ему даром этот роман. Он сошел с ума, и никто, кроме матери и, может быть, Тали, этого не заметит. Мгновение слабости повторилось, и ему показалось, что он теряет сознание. «Еще новости!» – сказал он себе, и слабость прошла.

Дверь его комнаты была открыта, и в его книгах, беспечно напевая, рылась Эвридика. Он сказал ей: «Брысь!» – и она с достоинством, на цыпочках удалилась. На столе лежала телеграмма. Мама была в Кирове. Она приедет сегодня – дата была полустерта – или завтра. Но завтра он будет уже в Мурманске. Добраться до фронта будет легко или не очень легко…

Светало, когда он приблизился к последним страницам. Он читал, и чувство недоумения с каждой минутой все больше тяготило его. То, что он написал, было не только бесконечно далеко от выдуманного портрета рассказчика. То, над чем он трудился с волнением, увлечением, вдохновением, никуда не двигалось, стояло на месте, и с каждым новым эпизодом он вколачивал новый гвоздь не в раму, а прямо в холст, распростертый на стене мертвенно, беспомощно, глухо. Может быть, исключением был только последний рассказ, в котором он надеялся показать то особенное чувство, которое испытывали все от мала до велика в годы войны. Ту великую общность, которая не только не мешала, но приказывала думать и говорить, возвращая подлинность, затемненную в предвоенные годы.

Рассвело, и надо было начинать новый день. Он сидел, закрыв глаза, опустив большую, давно не стриженную голову. Он не был в отчаянии. У него не было права на отчаяние, надо было еще заслужить это право. Все эти исписанные листки, все эти блокноты, все, что он почему-то называл романом и в чем он, радуясь, не веря глазам, узнавал себя, – казалось нерассказанным, пустым.

Он теперь твердо знал, не сомневался ни на мгновение, что его замысел – хорош он был или плох – был бесконечно далек от беспомощной попытки воплощения. Он дал себе урок, и, может быть, этот урок когда-нибудь приблизит его к подлинной прозе. Но звонок прозвенел, урок кончился, строгая учительница – русская литература – сказала ему, что сочинение нужно было написать, но совсем по-другому. Правда, она мягко добавила, что никуда не денется его труд, потому что это был труд самопознания. Но надо было не «записать» его, а совершить, а ведь между этими понятиями лежат не месяцы, а годы. Да, он написал что-то совсем непохожее на его статьи и корреспонденции, но бывают разные несходства. «Фауст» был написан десятки раз и до и после Гете. Несходство должно быть не найдено, как будто оно валялось под ногами, а открыто. То, что он написал, было легендарным яблоком, подсказавшим Ньютону земное притяжение. А теперь, держа это яблоко в руках, он снова возьмется за перо и напишет – не роман, а неизвестно что – прозу, в которой будут те «железки строк», о которых упомянул Маяковский.

Он почувствовал слабость в ногах, и почему-то ему показалось, что за ним гонятся по узкой, перекрещенной тенями аллее, а ему некуда скрыться и нет сил убежать. Солнце лежало на горизонте, как неразбившееся яйцо, которое кто-то обронил и теперь не может, не в силах поднять. «Плохо дело», – подумал он, очнувшись, и пошел в переднюю, чтобы посмотреть на себя в трюмо. Ему