Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

— Успеем, вы только внимания на меня не обращайте,— махнул тот длинной рукой. Кителек на подростке коротковат, а на груди — мешком. Коля был чрезвычайно худ.

— Не волнуйся, Сёма,— сказала она одному и потянулась за другим, но тот остановился, вздернув палец к небу.

— Смотрите, аэроплан!

Совсем низко в направлении от Театральной площади к Рыбнорядской летел двухместный биплан с винтом, мелькавшим сзади, за фюзеляжем.

— «Фарман»,— определил марку аппарата долговязый Николай.

— Откуда знаешь? — спросил Сема.

— Это же он несколько раз на город налетал и сыпал бомбы на белогвардейские батареи и казармы. Я видел, как чехи по нему из винтовок палили.

— Я тоже слыхал... Говорят, под Казанью целый аэроотряд располагается.

— Ах, прелесть! — Таня стояла, скрестив пальцы на груди и зачарованно наблюдая за сказочной птицей.— Вот бы полетать!

Аэроплан, блеснув на солнце серебром, скрылся за Воскресенской церковью. Ребята, как и толпы прохожих, еще долго вглядывались — не появится ли чудесная птица опять?

Таня, Сема, Николай, охваченные в тот сентябрьский день всеобщим вдохновением, спешили в театр на митинг. Но разве беспрепятственно дойдешь до цели, когда над тобою кружат стальные птицы и все вокруг поет, торжествует, и сердце в груди отсчитывает всего лишь четырнадцатый годок!

Вошли в Державинский садик, который уютно расположился между театром и большим Николаевским садом. Вот и задумчивый Гаврила Романович, Бакыр-бабай[11], как его, потомка мурзы Багрима, ласково прозвали местные татары, на высоком постаменте, в бронзовой тоге и с бронзовой лирой в руке. Он, казалось, тоже вместе со всеми казанцами радовался освобождению города.

Сема подскочил к памятнику, вознес, подобно великому поэту, длань:

— Как весело внимать, когда с тобой онаПоет про родину, отечество драгое...

Запнулся. Опять повторил два стиха, чтобы разогнать память, но безуспешно — запамятовал Державина.

— Дальше, дальше... Как там у него? — не опуская руки, щелкнул он пальцами.

На помощь пришел Николай:

— И возвещает мне, как там цветет весна,Как время катится в Казани золотое...

— Во, точно: как время катится в Казани золотое!

— Мальчики! — с напускной сердитостью перебила Таня.— Долго еще будете упражняться в декламации? Да-с, Гаврила Романович любил внимать хорошим чтецам, исполнявшим его стихи, но вы, прямо скажу, артисты никудышные. Идете на митинг?

— Идем, идем! — спохватились мальчики.

Взявшись за руки, ребята побежали. Впереди, вышагивая аршинами, Сема, за ним — Таня, позади, точно на привязи,— Николай.

Городской театр встретил их гулом и толчеей. У входа давка. Седой красногвардеец с кумачом на рукаве сдвинул мохнатые брови:

— А вы куда, пострелята?

— На митинг! — выпалила Таня.

— Ха! Это вам не Яшкин балаган!

— Товарищ комиссар,— заговорил, чеканя каждое слово, Сема,— мы являемся представителями трудовой учащейся молодежи свободного социалистического города и имеем полное право присутствовать на собрании горожан.

— У-у, коли представи-и-ители!..— обнажил красногвардеец обломки прокуренных зубов,— тогда милости просим.

— Будущие хозяева страны...— не унимался Сема.

— Дак вы не пробьетесь, хозяева.— Красноармеец стрельнул взглядом поверх толпы, откинул огромную деревянную кобуру подальше за спину.— Шут с вами, протолкну, авось-небось да как-нибудь...— Сгреб ребят железными ручищами, и монолитная четверка двинулась упрямым челноком, вертясь и петляя, сквозь людскую пучину.

Протиснулись на балкончик, пригнездившийся почти над самой сценой. Дяди-тети потеснились, пропустили ребят к обшитой бархатом перегородке, за которой открылись взору шик и блеск переполненного театра, пурпурно-золотистая торжественность сцены.

Митинг уже шел полным ходом. Высоколобый, с профессорской бородкой и в профессорском пенсне... в не совсем вяжущихся с академическим ликом кожаных галифе и кожаном френче, в щегольских офицерских сапогах и с кожаной кепкой в руке, слегка располневший мужчина, выдвинувшись впереди красного стола президиума к самой кромке истертых подмостков, держал речь. Стеклышки пенсне его вдохновенно поблескивали — то одно, то другое, то оба разом. Говорил он страстно. Ребятам казалось, что, раскалившись, он вот-вот оступится и упадет в оркестровую яму. Но оратор, по всему видать, был тертый.

— Кто это? — шепнула Таня всезнающему Семену на ухо.

Тот пожал плечами.

— Са-а-ам! — многозначительно протянул, услышав Танин вопрос, сосед в бушлате военного моряка.

— Кто сам? — переспросила через некоторое время девочка.

— Троцкий,— был короткий ответ матроса.

Кто-то рядом шикнул:

— Тише вы!

Оратор в этот момент вновь опасно шагнул вперед:

— Товарищи, нужно действительно сказать перед лицом всего рабочего класса, что если для буржуазии, для дворянства, для помещиков тяжело наше господство, то для них еще более тяжело наше падение...

— Как это? — Таня дернула Николая за рукав. В ответ мальчик лишь головой мотнул — то ли не мешай, мол, то ли Николай сам чего-то недопонимал.

Оратор продолжал виртуозно балансировать на краю пропасти.

— Если бы нам суждено было историей пасть, во что я не верю, и никто из вас в это не верит...— в зале раздались рукоплескания, пробежали по рядам выкрики: «Правильно, законно...» — Но если бы нам суждено было пасть, то горе нашим врагам, ибо, падая, мы подмяли бы их под себя и растерзали в клочья.

Николай опять мотнул головой. Выступающему это словно не понравилось, и он, бросив обжигающий взгляд на балкончик, произнес пламенно:

— Да, да, без никаких! — И продолжил в битком набитый зал: — Мы, товарищи, дорожим наукой, мы дорожим культурой, мы дорожим искусством. В здании этого театра они нам дороги, мы хотим ими завладеть, сделать красивым искусство для народа, со всеми его науками, университетами, но если бы наши классовые враги захотели снова показать, что все это существует только для них, а не для народа, то мы скажем: гибель театру, науке, гибель искусству... Мы, товарищи, все любим солнце, которое освещает нас, но если бы богатые и насильники захотели бы монополизировать солнце, то мы скажем: пусть потухнет солнце и воцарится тьма, вечный мрак...

Николай снова повел головой, рванул ворот форменки и вдруг, не сказав ни слова, кинулся к выходу.

— Куда ты? — воскликнула Таня и устремилась за ним.

— Шляются туда-сюда! — проворчал баском юноша-солдат, взглянув на соседей по балкончику. Но его не поддержали. Живая стена молча расступилась, пропустила и девочку, затем и третьего их товарища.

Таня выбежала из театра — Николая не видать. Она обогнула огромное театральное здание, пересекла уже не столь решительно площадь и совсем растерянная, скорее машинально, чем сообразуясь с мыслями, ступила на дорожку Державинского садика.

Летел багряный кленовый лист. Посреди многошумного города аллеи сквера волшебным образом хранили тишину.

...Тот, кого она искала, сидел на лавочке, бледный, откинув непокрытую голову.

— Что с тобой, Николенька? — спросила Таня, подсаживаясь рядышком. Тот встрепенулся, застегнул у тонкой шеи пуговицу.

— Ничего.

— Как ничего? Я же вижу. Тебе дурно?

— Уже лучше... Голова закружилась в театре.

— Отчего?

— Воздуху мало в театре...

— Нет, это тебя на лестнице сильно прижали, когда на балкончик пробивались. Ничего, пройдет, дыши глубже, здесь свежо.— Она приложила ладошку к его холодному лбу...

У лавочки вырос Сема.

— Николай Сергеевич, где твой головной убор?

Николенька прихлопнул на макушке волосы, заозирался.

— Потерял.

— Держи.— Сема протянул фуражку.— Следующий раз голову не потеряй.

— Опять аэроплан летит,— сказала Таня, придерживая шляпку с шевелящейся на легком ветру голубой ленточкой.

Сема поднял глаза:

— Фарман, фарман!В душе туман.Лети биплан.Любовь обман.

Таня добавила:

— Не долго думал графоман.

Оба рассмеялись.

Николай заправил непослушный чуб под околышек фуражки и безучастно посмотрел на серебрящуюся в небе большекрылую птицу.

К вечеру у него поднялась температура, и он, мечась в жару, сбивая простыни, вышептывал слабым голосом:

— Не надо, чтобы солнце потухло...

Отец Николеньки — Сергей Андреевич Новиков на собрании в Городском театре не был. Речь Троцкого он прочитал в газете «Знамя революции» (Орган Временного Революционного Гражданского Комитета г. Казани и губернии) на второй день болезни сына, сидя у его постели.

В том же номере была помещена телеграмма Ленина:

«Казань. Троцкому.

Приветствую со взятием Симбирска. Я уже завтра начинаю заниматься делами. Ленин».

Да, уже и Симбирск был взят. Об этом телеграфировали Начальник штаба Первой армии Корицкий и Политический комиссар Куйбышев.