Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

У парома, пропуская крытые военные грузовики, застряли. Сзади к мотоциклу подкатил милицейский «козлик» — крытый тентом «ГАЗ-67». Сорвиголова заволновался, похмелье его мигом отлетело. Он выбрался из коляски и, жалко улыбаясь, скрылся в кустах, по малой нужде якобы.

— Далеко не улезай, — бросил ему вслед Аширов. Заглушил мотор, закурил, не сомневаясь ни в своем внешнем виде, ни в документах, ни в том, что на мельзаводе он сработал чисто. Про ночной загульчик в Печищах знали лишь зав. сельмагом, толстуха Светка да ее подружка Глафира, у которой компания и заночевала. Генка трепался, конечно, лишнего, но все равно — болтать налево-направо ни бабам, ни торгашу резона нет. Перед тем, как вырубиться, худосочный Генка все-таки успел покорить Глашкино сердце, уломал ее. Утром она жалела нечаянное свое счастье в мешковатой гимнастерке, отпаивала огуречным рассолом. «Знали б, кого обхаживали, — думал Аширов. — А узнали бы, ну и что? Может, только тогда и оценили б по-настоящему, на всю бабью катушку, а-а?! Да и так уж!..»

Причалил порожний паром. Разношерстная колонна заурчала, забибикала.

— Геныч, вылазь, — вполголоса произнес Аширов, далеко отщелкнув недокуренную папиросу.

— Что? Поехали, да? — строя лик святого, явился из кустов помощничек. — Кажися, полегчало малость, товарищ майор. — И приложил руку к пилотке.

— Да не козыряй ты, болван! Садись... И не оглядывайся беспрестанно. Похмелиться те легавые не дадут.

— Секунду, товарищ майор, одну секундочку. — Сорвиголова залез в коляску, еще раз оглянулся на нетерпеливый рык милицейской машины, выпрямился, как жердь. — Трогай.

— Трогай, трогай... Не заводится, стерва! — Аширов ломал кик-стартер, матерился... Присутствие духа под взглядом пучеглазого милицейского «козла» вдруг оставило его. И совсем дурно стало, когда дверца машины взвизгнула и выпустила кряжистого капитана с белесыми, свиными ресницами под козырьком надвинутой низко на лоб полевой фуражки.

«И не мильтон... — отметил про себя Аширов, теряя самообладание. — Энкавэдэ, энкагэбэ, патруль, просто случайный попутчик этого «козлика»?.. Черт его знает!» Капитан был в тесной гимнастерке с общевойсковыми знаками различия. Вдоль и поперек по корпусу перехвачен ремнями с тяжелой кобурой на боку.

— Не заводится, товарищ майор? — деловито осведомился он.

— А ну его на хрен! — в сердцах выругался Аширов. — Рухлядь! Выбросить давно пора. И чего маюсь?

— Это всегда успеется. Дайте-ка попробую. — Капитан взял руль, завертел ручкой газа, жахнул сапожищем по рычажку стартера, и «рухлядь» взревела.

Друзья перевели дух, лишь оказавшись на левом берегу Волги, когда милицейский «газик» свернул своей дорогой в проселок. Натерпелись на пароме страху: короткошеий, белобрысый кэп в тесной гимнастерке завел там душевные разговоры — «что?» да «когда?», да «почему?». Казалось, паром замер на месте. Аширов пудрил мозги как можно спокойнее. О мельзаводе ни гугу. О капитане же удалось выяснить единственное, что фамилия его Дубов. «Точно из органов... — сделал вывод Аширов. — Не дай бог попасться к нему на блесну».

Однако пронесло.

Мирно летели навстречу поля, косогоры, перелески... Мотоцикл больше не капризничал, шел ровно и послушно. Онемевший во время переправы Сорвиголова вновь обрел язык:

— И все ж таки какой-такой дряни мы с тобой вчерась после водки еще хлебнули? До сих пор она, ити-ё-мать, чердак штопором сверлит.

— Не мы с тобой, а ты... — незло отвечал Аширов. В мыслях он уже прикидывал барыш с печищинской муки.

Аширов оставил заведующему сельмагом образец своей витиеватой подписи с тем, чтобы тот выдавал предъявителю документа с этим автографом столько муки, сколько в том документе над той подписью указано. Зав по-военному отчеканил: «Будет исполнено!» В доказательство он округлил плошкой единственный глаз, другой был прикрыт блинчиком черной шоры на тугой завязочке. Ночью за чаркой он занудливо рассказывал всем по очереди (слушатели, не дослушивая, сменялись) о боях под какой-то Занозовкой или Зазнобушкой (это Аширов про Зазнобушку, обнимая Светлану Петровну, вставил, чем основательно всех развеселил, даже сам рассказчик хохотнул без обиды), о том, какая под той Занозовкой была мясорубка, и как его, командира отделения, поднявшегося в атаку поперед своих гвардейцев, шибануло фашистской миной. К трем часам ночи водка с самогоном вконец ушатали зава, и он, сильно кренясь то в одну, то в другую сторону, удалился «до хаты, до жинки». А утром — удивительное дело! — чистый, бритый, блестящий, как малосольный огурчик, провожал служилых, заверяя, что все будет путем.

Эх, Россия-матушка, воду на тебе возить, воду!..

Аширов валялся на неразобранной постели в своем уютном домике в Савиновке, постукивая в раздумье карандашиком по нагрудной пуговичке гимнастерки — произвел только что кое-какие финансовые расчеты. На столе початая бутылка водки в окружении консервов со взбрыкнутыми крышками, под столом отстрелянная батарея бутылочного пива. Полный кайф.

А кто-то в окопах позвоночники студит, удовлетворенно размышлял он. Что — студит?! Сколько их, бравых солдатиков, уже погнило на полях российских, в удобрение превратилось, сгорело в небе, утопло в пучине, развеялось по миру прахом. Зато — герои! Единицы. Единицы — герои-то. Сколько в небытие кануло без вести, сколько за так живешь, врага-то в глаза не увидев, получило свою долю свинца и — аля-улю, готово, ждите родственнички взамен сына или мужа клочок бумажки с душевно начертанными словами: «Пал смертью храбрых!» А он вот жив. Жив! И еще как! До майора дослужился, ха-ха, наркомовские не по сто граммов принимает, а сколь душе угодно и когда угодно. И тушенка американская на закусь те пожалуйста, и пиво бутылочное на легкую опохмелку. Жизнь-то, она раз дается... И уж кто как может в ней: кто в стадо бараном и на жаровню, а кто, извините-подвиньтесь, не хочет быть безвольною скотиной, кто-то личностью себя признает и каждым своим шагом это доказывает.

В окно постучали условной дробью. Прибыл Генка. За два дня он продал шесть машин муки, удивив своей расторопностью шефа, знавшего друга детства как ленивого и бестолкового пройдоху. Были, правда, проблески, когда тот, например, семиклассником загнал машину школьного угля и не попался. Но чаще Генка за свои проделки получал на всю катушку, ходил бит и порот. Ему требовалась сторонняя голова, толковый шеф-наставник, патрон, тогда у него что-то еще получалось. Вот, как теперь, в Печищах. И после вот дела идут, и Генка под мудрым руководством, по документам, подписанным начальником интендантской службы майором Егоровым, загружает наемные полуторки мукой и сбывает по пять тысяч рублей за мешок.

Аширов сладко затянулся «казбечиной»:

— Чего мнешься в дверях? Заходи.

— Дак я тут домишки попутал. Залетел к соседям твоим, теперича приглядываюсь перед тем, как шагнуть-то.

— Кто видел тебя — нет?

— Детишки... Целая орава. Сидят за столом, а старшой баланду по мискам расхлещивает. И знаешь, супец тот из чего? Из картофельных очистков. Я спрашиваю: где мать? На работе, отвечают. А отец? На фронте погиб. На флллонте — выговорить-то не может один.

— Взрослых, говоришь, не было?

— Не-е — шелупень, мал мала меньше. Зато глазища — во! Хлебают... И ни крошки хлеба на столе. Слышь, давай подкинем немного. И картошечки...

— А лучше тушенки с пивом.

— Ну, муки хоть меру? А?

— Сдурел?

— А чего такого? Тоннами ворочаем, не убудет.

— Сдурел, спрашиваю? Через их сенцы прямиком на Черное озеро хочешь, к капитану Дубову на рюмку чая? Благодетель нашелся, богу твою мать. Миллионер. Мамаша-то вернется — поинтересуется, откуда гостинцы. Суседи плинесли... Какие соседи? Откель у них столько жратвы? И вообще, что за соседи появились, почему на фронте кровь не проливают, а в тылу лежат обжираются? Кап — куда следует. И все.

— Жалко ребятишек.

— Не ври. Было бы жалко, пошел б на фронт и, может, голову бы сложил заместо их папаши. А то решил милостыню из своих излишков подкинуть и хорошеньким сделаться. Гони деньгу, миллионер.

Сорвиголова сник, развязал кирзовую сумку, с которой уже несколько дней не расставался — выменял где-то, извлек из нее пачку денег, перевязанную бечевой.

— Здесь еще за пять мешков не хватает.

— Как это — еще? — поднялся Аширов с постели.

— Завтра должны додать. Знакомый один... Обещался завтра к десяти, как штык...

— Поражаешь ты меня. Двадцать пять тысяч рубликов на честном слове какому-то знакомому в долг?

— Не боись, воды не замутит, он ведь с полуторкой помог.

— Твое дело, ты мог и больше одолжить, но только из своей доли. — Аширов взял пачку и, не развязывая бечевку, сунул за пазуху. — Свое получишь, когда остаток принесешь. — Налил стопку водки, выпил, хрустнул луковицей. — Когда едешь?