Смех людоеда - Пьер Пежю

Пьер Пежю

Смех людоеда

Пролог

Край, где обитал людоед, был разорен войной. Война выгнала людей из домов, по лесам и долам скитались толпы маленьких сирот, и людоеду не приходилось долго искать добычу: в какую бы сторону он ни двинулся наугад, вскоре, пробираясь через поля сражений и разграбленные деревни, находил, кем полакомиться. Бездомные, потерявшие родителей и неведомо куда бредущие дети были на удивление вкусными.

Война шла повсюду. Она началась так давно, что никто уже не помнил, из-за чего это случилось. Никто никогда не одерживал в ней полной победы, никто не терпел сокрушительного поражения. Люди сражались, истребляли друг друга, волки довершали дело. Убивать сделалось привычным.

Сначала в кровожадных убийц превратились отцы и сыновья, но понемногу женщины и дети стали не менее жестокими, чем мужчины. Горе тому, кто столкнется с шайкой вооруженных детей или попадет в руки вдов и сирот!

Каждый рано или поздно принимал участие в резне, и каждый в конце концов становился жертвой какого-нибудь мерзкого преступления.

Однажды людоед встретил в глухом лесу безнадежно заблудившихся мальчика и девочку. У них никого на свете не осталось, родители погибли, деревня сгорела. Склонившись над ними, людоед сладким голосом спросил, не нуждаются ли они в помощи, а затем, зажав их ручонки в своих огромных лапищах, поволок по одной из тех тропинок, которые никуда не ведут.

Он еще не слишком проголодался, но уже предвкушал, с каким удовольствием съест живыми девочку и ее младшею братишку. Ему приятно было думать о том, как они станут корчиться в его руках.

Тропинка оборвалась на поляне, где среди высоких трав и цветов лежал выдолбленный ствол, а по нему текла чистая ключевая вода. Детям хотелось пить, и людоед подпустил их к воде, но все время, пока они пили, держал за руки, опасаясь, как бы обед от него не улизнул, хотя дети все равно далеко бы не ушли — они засыпали на ходу. Внезапно людоед оттащил их от родника, сам припал к колоде и мгновенно осушил ее. Потом, решив, что немного устал и ему не мешает вздремнуть, удобно устроился, привалившись к дереву. Поспит, отдохнет, а потом со свежими силами и оттого с тем большим удовольствием съест малышей. Дети крепко спали, но людоед для верности, чтобы они уж точно не убежали, обхватил их покрепче за шеи и притянул к своей груди.

Он надежно удерживал мальчика в тисках правой руки, девочку — в тисках левой и во сне все сдавливал и сдавливал, все душил и душил их. А когда проснулся, оба тельца лежали у него на животе безжизненные и обмякшие.

Раздосадованный людоед изо всех сил тряс и лупил детей, дул им в ноздри, но ему так и не удалось вернуть их к жизни.

Разочарование его было беспредельным: он любил только живых, крепких детишек, ему нравилось ощущать, как они извиваются в его руках, нравилось слушать затихающие стоны, а эта вялая плоть его совершенно не прельщала. Все, аппетит пропал! И до темноты ему точно не встретить других заблудившихся детей.

И тут он увидел, что у родника сидит неизвестно откуда появившаяся девушка — словно из воды вынырнула.

Людоед уставился на нее, разинув рот. Конечно, она уже не ребенок, и речи не может быть о том, чтобы ее съесть, но до чего хороша!

— Если хочешь, я могу вернуть их к жизни, — предложила она, указав на трупики.

— Правда? — переспросил людоед, готовый поверить чему угодно.

— Да, это нетрудно, мне только надо подольше на них посмотреть и постараться кое-что увидеть.

— Но что именно? И как ты это сделаешь?

— Мне надо посмотреть на них вот через этот осколок хрусталя, — ответила она, приблизив к глазу прозрачный голубоватый камень.

— И что тогда?

— Если, всматриваясь в них через этот кусок хрусталя, я сумею отчетливо разглядеть всю их жизнь, не только рождение и детство, но и то, какими они стали бы, если бы ты не свалял дурака, что ж — тогда они оживут.

— Сделай это, — взмолился людоед.

— Не так все просто. Мне надо будет увидеть преступления, которые они могли бы совершить, зло, которое могли бы причинить, или, напротив, те великодушные поступки, на какие оказались бы способны. Если картинка получится отчетливой, они будут жить.

— Их сердца забьются?

— Да.

— Грудь станет подниматься и опускаться?

— Да.

— И надо всего-навсего глядеть сквозь этот камень?

— Да.

— И я смогу?..

— Все, что захочешь.

— Тогда скорее посмотри на них. Разгляди все, что тебе надо разглядеть. Поторапливайся, барышня!

Девушка снова улыбнулась, медленно приблизила к глазу кусок хрусталя и попросила людоеда, подняв детей, держать их совершенно неподвижно. Она надолго остановила взгляд на девочке, потом перевела его на мальчика. Людоед видел непомерно увеличенный глаз девушки и не решался шелохнуться, стараясь как можно удобнее подставить ее взгляду детские тела.

Лицо девушки поминутно меняло выражение. Она хмурила брови, морщила нос, кривилась, вздрагивала от отвращения, в ужасе открывала рот, но не отрывалась от своего хрустального обломка.

Людоед забеспокоился, у него разболелась спина, онемели руки. Девушка все морщила лоб, и вскоре людоед увидел, что морщины ее углубляются, расходятся по всему лицу, спускаются к губам.

Какая же это девушка! На волшебный кристалл упали седые пряди, и держала хрустальный обломок теперь дрожащая старушечья рука, все быстрее переводившая ею с девочки на мальчика, с мальчика на девочку.

Внезапно людоеду показалось, что его жертвы снова задышали, что их сердца слабо забились. Потом их глаза раскрылись, и людоед ослабил хватку. Теплые, неумные, трепещущие дети зашевелились, приподнялись. Старуха опустила руку. Вид ее был ужасен: по глубоким морщинам струились слезы, в раскрытом, перекошенном рту виднелись больные десны и остатки почерневших зубов. Глаза налились кровью, волосы совсем побелели, кожа обтянула кости.

Людоед с удивлением смотрел на детей. Ему уже совсем не хотелось свежего мяса. Впервые запах детской плоти вызывал у него тошноту.

Он пристально всмотрелся в сидящую у родника старуху и увидел перед собой ведьму с пустыми глазами.

И тогда людоед расхохотался. Эхо подхватило его неудержимый, оглушительный смех, разнесло по всей поляне. Дерево, к которому прислонился людоед, зашаталось от этого смеха. Дети, улучив минутку, вырвались из ослабевших объятий, робко шагнули в сторону, а людоед, полулежа на земле, закатывался все громче и громче.

Вырвав из земли охапку цветов, он затолкал ее в рот и принялся жевать, за цветами последовали трава и даже мох — людоед, не переставая хохотать, давился всей этой растительностью. Он уже начал задыхаться.

Старуха исчезла. Дети медленно углубились в лес. Теперь под сводами ветвей снова раздавались крики и грохот войны. Людоед продолжал заливаться смехом.

На каменистой, заросшей мхом дороге детям встретился рыцарь в доспехах. Должно быть, он скакал уже давно. Взгляд у него был строгий и вместе с тем мечтательный. У ног его коня бежала собака. За ним следовали Смерть и Дьявол. Смерть оседлала старую клячу, а Дьявол… он и выглядел как дьявол! Рыцарь проскакал мимо, очень прямо держась в седле. Смерть потянула носом, принюхиваясь к детям, Дьявол слабо улыбнулся. И вскоре тьма поглотила все.

ЧАСТЬ I

ПРОГУЛКА К ЧЕРНОМУ ОЗЕРУ

(Германия, лето 1963 года)

Мне только что исполнилось шестнадцать. Стояло лето. Я оказался один в купе поезда, увозившего меня в Германию, в маленький городок Кельштайн, где мне предстояло прожить несколько недель «по обмену», при котором ничего не менялось.

Когда я мысленно возвращаюсь в те дни моей молодости (должно быть, они меня притягивают), в памяти неизменно встает одна и та же картина: лесная дорога, ведущая сквозь частый ельник к просторной залитой светом поляне с маленьким озером, в котором отражаются летящие по небу облака.

Но до поляны с озером еще надо добраться — миновав окраинные дома Кельштайна, стены которых расписаны поучительными фресками, лезть по крутой тропке, петляющей по голому склону, к опушке леса — только тогда перед тобой открывался длинный зеленый коридор, и в конце его светилось золотистое пятно выхода. В сыром полумраке невольно ускоряешь шаг, тебе не терпится снова выбраться к дневному свету, снова увидеть небо. И вот наконец перед тобой в темно-зеленом ларце поблескивает спокойная черная гладь озера, и ты смутно догадываешься, что дальше двигаться нельзя.

С возрастом я понял, что эта лесная дорога прошла через мою жизнь, стала осью, и вокруг нее медленно-медленно вращается все, что со мной произошло. Потайной ход, соединяющий детство и зрелость, войну, которой я не знал, и мир, который не умел ценить.

Начало шестидесятых, я — французский мальчик, приехавший в Германию погостить с тем, чтобы усовершенствовать свой немецкий — я учил его в лицее. Пока такие поездки редкость. Мое путешествие было долгим, я торжественно пересек несколько границ и в конце концов оказался в семье, которую нашел для меня благоволивший ко мне преподаватель. Новости из Франции добираются до меня в письмах матери несколько дней. Мирная жизнь длится немногим дольше, чем вся моя, и я впервые предоставлен сам себе!