Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Самая примечательная черта «Песни Арьядора» – то, что племя людей, по всей видимости, в этом самом Арьядоре чувствует себя до крайности неуютно – в земле, по названию которой, как подразумевается, народ позже и будет именоваться. Эти люди – отнюдь не местные уроженцы, но первопроходцы, незваные гости в неприветливом краю, заплутавшие в ночи путники, тщетно пытающиеся обустроиться в этой области как дома. На самом деле, как объясняется в квенийском лексиконе, здесь вовсе не их дом, но «обиталище Народа Тени». В стихотворении смертные, обосновавшиеся на берегу озера, словно бы не замечают смутно уловимого присутствия фаэри, но «Песнь Арьядора» обращается к эпохе еще более древней, когда люди еще не пришли.
Подле горных ручейков Вьется пламя костерков —В поселениях людей под сенью гор, Но леса с высот глядят На тускнеющий закатДа нашептывают сказки давних пор: Прежде был безлюден дол, Пели воды, вереск цвел,И по склонам танцевал народ теней; Пробираясь сквозь леса, Солнце плыло в небеса,Чащи полнились мерцанием огней. Голосам среди холмов Вторил отзвук бубенцовИз-за скальных гряд, и кряжей, и камней. У воды под сенью гор Разбудили Арьядор Танцы, отзвуки и звоны, Песни о богах исконных —И внимал им позабытый Арьядор.Со всей очевидностью, народ теней – это эльфы, возможно, поющие гимны в честь Валар, «исконных богов» Валинора за западным океаном. Но с тех пор как в их края вторглись люди, эльфы, по-видимому, вынуждены были попрятаться[57]. Точно так же в ирландской мифологии фаэри Туата де Дананн сокрылись под землю, когда пришли кельты. Толкиновский «народ тени» воплощает дух мира природы. Пришлецы-люди в Арьядоре – чужие, они слепы к здешним чудесам или просто их боятся.
«Я ужасно зол на себя за то, что до сих пор не отреагировал на твое приглашение покритиковать, – нежданно-негаданно написал Роб Гилсон в сентябре, после многомесячного молчания. – Я ведь в самом деле считаю, что это – едва ли не лучшее, на что способно ЧКБО на настоящий момент. Мне хотелось бы в один прекрасный день точно так же представить книгу орнаментов». Гилсон получил первую порцию стихотворений Толкина от Дж. Б. Смита еще весной, но две недели спустя переслал ее Кристоферу Уайзмену без комментариев. Вероятно, помешали ему не лень и не сдержанность – ему просто оказалось не до того. Гилсон был на пороге одного из важнейших событий своей недолгой жизни. В последние годы он часто проводил каникулы в гостях у семьи Уилсона Кинга – вышедшего на пенсию американского консула, одного из бирмингемских друзей директора школы. Кинги очень привязались к юноше, Гилсон же давно втайне полюбил Эстель, родившуюся в Англии дочь Уилсона Кинга. В апреле 1915 года он наконец-то признался в своих чувствах и сделал ей предложение. Однако Эстель, не ожидавшая ничего подобного, в смятении ответила отказом, а ее отец предупредил Гилсона, что не даст разрешения на ее помолвку со скромным субалтерном без всяких перспектив на ближайшее будущее, который к тому же уходит на войну.
По всей видимости, Толкин ничего об этом не знал: в ЧКБО делиться такого рода секретами было не принято. Сам он рассказал остальным об Эдит Брэтт, только когда они наконец-то заключили помолвку, – спустя четыре года после того, как полюбили друг друга. Некогда он признался Уайзмену, что для него невыносима «жизнь, поделенная на отсеки», в которой ЧКБО и Эдит не подозревают друг о друге. Он приложил все усилия, чтобы представить своих друзей невесте, и те восторженно ее приняли. (Уайзмен даже написал Толкину, что в ЧКБО «конечно же, входит и твоя лучшая половина».) Но на самом-то деле романтическая любовь представляла несомненную угрозу для сплоченного круга друзей. С тех пор как Эстель ответила ему отказом, Роб Гилсон прекратил с нею всякое общение, но, по-видимому, писать друзьям по ЧКБО тоже перестал, и Толкин в своих письмах, когда делился с Гилсоном новостями о своем назначении еще в июле 1915 года, тщетно взывал об ответе.
После того как на протяжении всего долгого и трудного лета Гилсон терзался сомнениями, не попытаться ли снова сделать предложение Эстели, он угодил в больницу в промышленном Сандерленде на северо-восточном побережье – и теперь выздоравливал от гриппа и ужасно тосковал. Он прибыл туда в составе своего батальона на курсы стрелковой подготовки, но теперь «Кембриджширцы» отбыли на юг Англии. В Бирмингеме его мачеха узнала от Дики Рейнолдса об антологии «Оксфордской поэзии» за 1915 год. Гилсон с нетерпением ждал известий о своих старых друзьях и писал: «Сознаюсь, мне зачастую кажется, что ЧКБО недосягаемо далеко. Это путь к отчаянию». Он просил Толкина прислать еще своих стихов, добавляя: «У меня сейчас море свободного времени».
Толкин отправил ему вторую пачку стихов, и Гилсон, на которого дух ЧКБО подействовал оживляюще, пообещал высказать свои замечания. Внезапно он узнал, что его выписывают из больницы и отправляют в отпуск в Марстон-Грин. Гилсон вознамерился навестить Толкина в Личфилде и телеграммой вызвал также Смита и Уайзмена. «В такие времена, как сейчас, когда я способен это осознать, становится кристально ясно, что ЧКБО – одна из важнейших составляющих моей жизни, – говорил он Толкину, – и я с трудом понимаю, как я могу спокойно упускать столько возможностей». Уайзмен приехал из Гринвича, где уже приступил к изучению навигации, а Смит – с Солсберийской равнины, где теперь стоя ли лагерем «Солфордские приятели». Смит с Гилсоном, изрядно похудевшим со школьных и университетских времен, прибыли первыми – и посетили собор и дом, где родился доктор Джонсон[58]. Затем к ним присоединился Толкин, а последним – и Уайзмен, и четверо друзей провели вечер в гостинице «Георг» за «восхитительной и бесценной беседой, каковая неизменно оживляет любой “совет” ЧКБО», как выразился Смит. Четверка собралась вместе в последний раз. Была суббота, 25 сентября 1915 года. В северной Франции, словно бы предвосхищая битву, которая предстояла троим членам ЧКБО, британские войска под Лосом (включая первых китченеровских добровольцев) пошли в наступление настолько катастрофическое, что, когда атакующие были вынуждены отступить, немецкие пулеметчики, уже скосившие восемь тысяч человек, наконец-то прекратили огонь – просто из жалости.
В воскресенье ближе к вечеру друзья отправились в Марстон-Грин, а затем и разъехались. Волею судеб и военного командования, когда неделей позже Гилсон, растерянный и несчастный, вернулся в свой батальон на равнину Солсбери,
