Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт

и мыльница; крючки для палаток и, пожалуй, защитная подстилка в палатку. Все это должно вмещаться в объемный холщовый вещмешок. В придачу он советовал обзавестись двумя-тремя парами сапог и парой ботинок, приличными часами, портупеей с ремнем «Сэм Браун», макинтошем, легким ранцем, флягой и – самое дорогостоящее! – биноклем и призматическими компасами. «Все остальное кажется мне ненужным, – говорил Смит. – Под столы и стулья я приспособлю ящики из-под мыла, которые куплю на месте, и еще прикуплю самое обычное жестяное ведро». Было ясно, что на блага цивилизации особо рассчитывать не приходится.

5

Путники в ночи

В понедельник 19 июня 1915 года младший лейтенант Дж. Р. Р. Толкин прибыл под начало полковника Тоубина на тенистую Де-Пэрис-авеню в Бедфорде. Недолгие офицерские курсы стали для него первым опытом круглосуточной военной службы со времен продуваемого всеми ветрами лагеря кавалерии короля Эдуарда в 1912 году. Он жил на комфортабельной квартире – в одном доме с еще шестью офицерами, слушал лекции по военному делу и учился командовать взводом.

Невзирая на шок от своего назначения, Толкин все еще лелеял надежду воссоединиться с «оксфордскими литературными светочами». Более того, на свое пребывание в 13-м батальоне Ланкаширских фузилёров Толкин смотрел «философично», как отмечал Смит. Выяснилось, что полковник Стейнфорт был бы рад зачислить Толкина в «Солфордские приятели». Но прежде чем официально походатайствовать о переводе в другую часть, необходимо сперва вступить в назначенную должность, объяснял Смит, напоминая: «такт, такт и еще раз такт». Все зависело от командира 13-го батальона и от того, хватает ли у него офицеров. «Главное – не терять головы, тогда все само собой уладится, – уверял Смит. – В конце концов, что за дело до этой дурацкой армии члену ЧКБО, который получил первый класс отличия в Оксфорде?»

На первых же выходных, пока длился бедфордский курс, Толкин взял увольнительную и вернулся в Барнт-Грин. Здесь, в субботу 24 июля, он написал откровенно горестное стихотворение «Счастливые морестранники», в котором некто, заключенный в жемчужной башне, с тоской прислушивается к голосам людей, плывущих на таинственный Запад. Произведение прочитывается как прелюдия к выразительным строкам Китса в его «Оде соловью»: про «створки тайного окна / над морем сумрачным в стране забвенной»[51]. Но «забвенная страна» – земли народа фаэри – недосягаемы; магия дразнит и манит, но в руки не дается. В самом деле, стихотворение строится по схеме, весьма напоминающей «Шаги гоблинов», только вместо волшебной тропы – море, и мореходы спешат мимо, как и фэйри, последовать за которыми наблюдатель не волен. Однако теперь Толкин отказался от всех викторианских красивостей и написал о притягательной силе чар, используя образы самобытные и запоминающиеся.

Есть в цитадели западной окно —Оно глядит в заоблачный простор,И ветер, вольно реющий меж звезд,Гнездится в невесомых складках штор.На Сумеречных островах, в дали морской,Где вечный Вечер прячется в тени,Мерцает башня, как жемчужный пик,И отражает блики и огни.Под сенью черных скал не молкнет плеск волны,И прочь плывут волшебные челны —Везут, мерцая и искрясь,Лучи восточного огня —Ныряльщики добыли их с морского днаВ краях чужого солнца; и, звеня,Над морем серебром поет струна,И эхом – мореходов голоса:Без весел, развернувши паруса,Скользят ладьи; и тают тени дня,И слышится напев, и поступь ног,И отзвук гонга, смутен и далек.О морестранники счастливые – пролегВаш путь к порталам Западных земель,Где звездных брызг блистающий каскадРасплескивает пенную капельВблизи драконоглавых Ночи врат.А я гляжу на море под лунойИз белой башни на семи ветрах:Не мешкая минуты ни одной,Вы с песней на устах, отринув страх,Плывете от бессветных береговСквозь сумрак – к волшебству лугов,Где над цирконовой стеной небесГирлянды звезд сплелись в навес.Путь Эарендель указует вам —На Запад, к благодатным островам;Лишь ветру, что ярится за окном,Дано сюда перелететь извне,Чтоб нашептать о ливне золотом,Струящемся в туманной стороне.

Эти последние строки, в которых сквозь завесу дождя ветер доносит отголосок рая, прочитываются почти как предвестие Эльфийского дома – каким он видится в финале «Властелина Колец»:

А корабль вышел в открытое море и уплыл на Запад – и вот наконец однажды, дождливой ночью, Фродо почуял в воздухе сладостный аромат и услышал пение над водой. И тогда померещилось ему, что… серая завеса дождя отдернулась, обратившись в посеребренное стекло, и глазам его открылись белые взморья, а за ними – далекий зеленый край, над которым стремительно разгорался рассвет.

Любопытно отметить, что это сиюминутное – или частичное – видение возникло за несколько десятилетий до того, как Толкин написал свой эпический роман.

С другой стороны, в контексте всего им написанного к июлю 1915 года, стихотворение «Счастливые морестранники» содержит несколько явных загадок. Некоторые из них возможно разрешить только с помощью самого первого полномасштабного прозаического варианта толкиновской мифологии – «Книги утраченных сказаний». Во вступительном повествовании, написанном зимой 1916/1917 г., упоминается «Спящий[52] в Жемчужной Башне, что высится далеко на крайнем западе Сумеречных островов»: он был разбужен, когда один из спутников Эаренделя на корабле, плывущем к Кору, ударил в великий гонг. Новые детали вновь возникают во фрагменте, написанном в течение двух послевоенных лет. Тогда автор представлял себе мир в виде плоского диска, в окружении темно-синей «Стены Сущего». Луна и Солнце на своем суточном пути уходили за эту стену сквозь базальтовую Дверь Ночи, украшенную громадными резными фигурами драконов. «Лучи восточного огня», добытые ныряльщиками «с морского дна / в краях чужого солнца» будут объяснены так: это древний солнечный свет расплескался при попытках ночью провести новорожденное солнце под корнями мира. Как отмечает Кристофер Толкин, «Счастливые морестранники» – это, по-видимому, песня Спящего в Жемчужной Башне, упомянутая в том же самом фрагменте.

Но сюжет о Спящем так и не был разработан; на этой ранней стадии абсолютно неясно, знал ли сам Толкин, какое место эти образы займут в контексте его мифологии, – точно так же он понятия не имел, кто такой Эарендель, когда написал о нем впервые. Очень может быть, что в «Счастливых морестранниках» все эти подробности впервые приходят автору в голову и он принимается «выяснять», что за ними стоит.

Поэтическая функция Эаренделя здесь совсем иная, нежели в стихотворении «Странствие Эаренделя Вечерней Звезды», написанного десятью месяцами ранее. Там Толкин воспевал дерзкий полет звезды-морехода в сумерках, подробно описывая его путь через все ночное небо. Но рассказчик в «Счастливых морестранниках», по всей видимости, заточен в башне и уплыть следом за Эаренделем не может, его удерживает пелена сумерек.

Возможно, эта разница восприятия отражает перемену в положении и настроении самого Толкина между демонстративным отказом очертя голову броситься к оружию в 1914 году и вступлением в армию теперь, в 1915-м. При таком прочтении утверждение о том, что вызывающие зависть мореходы