Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт

экзаменационным работам, которые он по возможности предпочел бы вообще не писать. Требовалось срочно наверстывать упущенное. Тут были и шекспировские пьесы «Гамлет», «Антоний и Клеопатра», «Бесплодные усилия любви» и «Генрих IV», и прочая «современная» литература – как, например, произведения Кристофера Марло, Джона Драйдена и Сэмюэла Джонсона, причем ни один из этих авторов не соответствовал его специфическим вкусам[48]. Готовился он поверхностно: будущий оксфордский профессор английского языка брал в библиотеке введения в творчество Драйдена и Китса и учебники для начинающих по шекспироведению и поэзии буквально накануне первого письменного экзамена.

Толкин беспокоился по поводу экзаменов, но куда больше пугало то, что будет после. В начале июня Дж. Б. Смит написал из Пенмаенмора, уверяя, что война закончится через месяц-другой – теперь, когда к Британии и Франции присоединилась Италия. Смит, разделявший интерес друга к языку и мифологии Уэльса и еще раньше просивший прислать ему учебник по грамматике валлийского языка, добавлял: «Насчет “Школ” не тревожься, и насчет приезда сюда – тоже». За четыре недели, конечно же, удастся подыскать для Толкина место в том же батальоне.

Во вторник, 10 июня, начались «Школы». Во всем университете оставалось только восемь юношей и семнадцать девушек, которых ждали отрезвляющие треволнения экзаменов – за десять «приемов» им предстояло подвести итог трехлетним занятиям английским языком и литературой (в случае Толкина срок был несколько короче). В самый разгар тяжких испытаний Смит написал Толкину о том, что полковник Стейнфорт, командир его части (или «КЧ»), уверен, что подыщет для Толкина место в 19-м батальоне Ланкаширских фузилёров, если только тот направит запрос. На следующей неделе «Школы» закончились, и студенческая жизнь осталась для Толкина в прошлом. Что ж, теперь – зачисление в армию, учения и война.

Смит прислал записку «о делах Марсовых» – советы насчет покупки снаряжения, а также шуточный словарь с разъяснением, как и что делать на военной службе. Самая важная статья в «Кратком военном словаре Смита» гласила: «Беспокойство – то, чего следует избегать. Сохраняйте хладнокровие, и все образуется само собою». Применительно к Дж. Б. С. такая стратегия отлично срабатывала: он уже дослужился до лейтенанта. Из Броу-Холла близ деревушки Кэттерик-Бридж в Йоркшире, куда в день середины лета перебросили «Солфордских приятелей», Смит прислал жизнеутверждающий совет: «Не бойся прихватить с собой книгу-другую и краски, только не слишком тяжелые». Теперь Смит находился всего-то в нескольких милях к северу от Роба Гилсона и «Кембриджширцев»: 19 июня те, покинув родной город, перебазировались в Линдрикский лагерь близ аббатства Фаунтинс. Однако ж писем от Гилсона не приходило; он, вероятно, даже не подозревал о том, что Смит находится так близко.

А Толкин наконец-то нагнал друзей и зашагал в ногу с миром, уступив давлению, которому противился почти год. Неудивительно, что даром тратить время он не стал и, по его же собственному выражению, «сорвался» в армию. 28 июня на оксфордском призывном пункте он подал заявление на офицерскую должность «на время войны». Капитан Уотли из университетского КПО выступил его поручителем, и офицер Королевского армейского медицинского корпуса признал его годным. В бланке указывалось, что назначение в какое-то конкретное подразделение не гарантируется, но военный бюрократ отметил предпочтение новобранца и в верхнем углу бланка нацарапал: «19/Ланк. фузилёры».

Толкин собрал вещи, выехал из «Джоннера» (своей квартирки на Сент-Джон-стрит) и попрощался с Оксфордом – возможно, навсегда. Когда в пятницу 2 июля были объявлены результаты экзаменов Английской школы, Толкин понял, что его решение посвятить себя филологии получило должное подтверждение, и если он выживет на войне, то сможет продолжить академическую карьеру. Наряду с двумя сокурсницами и студентом-американцем из Йельского университета он получил высший, первый класс отличия. В субботу результаты были опубликованы в «Таймс», и на следующий день Смит в письме поздравил друга с «одной из высочайших наград, какой только может добиться англичанин». И снова настойчиво посоветовал Толкину написать полковнику Стейнфорту.

Пробыв какое-то время с Эдит в Уорике, Толкин отправился в Бирмингем, где со своей тетей по материнской линии, Мэй Инклдон, и ее мужем Уолтером провел почти три недели в южном пригороде Бирмингема, Барнт-Грине – в доме, который ассоциировался у него с защищенностью детства и первыми лингвистическими играми с кузинами Марджори и Мэри. Путешествуя пешком и на автобусе между Эджбастоном и Моузли, однажды он погрузился в мысли о своей мифологии и 8–9 июля записал в своей «Книге Ичества» стихотворение под названием «Берега Фаэри» напротив майской иллюстрации с тем же названием. В нем описывается местоположение Кора. Появляется Эарендель, и впервые вне квенийского лексикона называются ключевые и неизменные элементы легендариума: Два Древа, гора Таникветиль и земля Валинор:

От Солнца к западу, к востоку от Луны[49]

Есть холм – один на мили;В подножье бьет зеленый вал,Недвижны башен шпили:Там, у Таникветили,Край Валинор.Там звезд не светит; лишь одна,Что мчится за Луной,Ведь там растут Два Дерева,Чей цвет блестит росой Ночной,Чей плод струит Полдневный знойНа Валинор.Там – побережья Фаэри,Там в отсветах ЛуныОбрызган пенным серебромОпаловый коверЗа сумеречным морем,У кромки той страны,Где над песчаной полосойВознесся гордый Кор, —Там, у Таникветили,Край Валинор.От Солнца к западу, к востоку от Луны,Близ Звездного ПричалаБелеет башня Странника;Там – Эгламара скалы:Ждет «Вингелот» у пристани,Где плещет вал за валом,И Эарендель смотрит вдаль,За Эгламара скалы —Там, у Таникветили,Край Валинор.

«Берега Фаэри» – знаковое стихотворение. Толкин задумывал его как первую часть «Песни об Эаренделе», которая в полной мере вписала бы морехода в зарождающийся вымышленный мир. На одном из поздних списков Толкин сделал пометку о том, что это было «первое стихотворение о моей мифологии». Важный шаг вперед заключался в том, что здесь Толкин наконец-то соединил язык и мифологию в литературном произведении: этому сплаву суждено было стать источником и специфической составляющей его творчества.

«Как раз тогда, когда на меня обрушилась война 1914 г., – писал Толкин позже, – я сделал открытие, что “легенды” зависят от языка, к которому принадлежат; но также и живой язык в равной степени зависит от “легенд”, которые передает посредством традиции». Это открытие подарило его творению новую жизнь: «Так что, хотя, будучи филологом от природы и по роду деятельности (пусть и таким, что в первую очередь интересуется эстетикой, а не функциональными аспектами языка), я начал с языка, я втянулся в придумывание “легенд”, обладающих сходным “вкусом”».

Вот уже многие годы Толкину не удавалось примирить научную точность, применимую к строго лингвистическим аспектам филологии, со своим пристрастием к возвышенному, к населенному драконами иномирию, которое обнаруживалось в древних литературах. В студенческие годы, позже утверждал он, «мысль и опыт подсказали мне, что интересы эти – разноименные полюса научного и романтического – вовсе не