Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
4
Берега Фаэри
Апрель 1915 года, ознаменовавший первую весну Великой войны, возможно и был тем самым «жесточайшим месяцем», что представлял себе Т. С. Элиот, сочиняя «Бесплодную землю»: чудесная погода, повсюду пробуждается жизнь – и леденящий ужас: новости и слухи рассказывают о тысячах юношей, гибнущих на всех фронтах. Совсем под боком цеппелины[40] сбрасывали бомбы на эссекское побережье – туда, где десятью веками ранее англосаксонский эрл Беорхтнот и его дружина были наголову разбиты грабителями-викингами. Толкин, на тот момент изучавший древнеанглийскую поэму «Битва при Мэлдоне», посвященную этому давнему столкновению между тевтонами с континента и их островными родичами, уже знал строки, произнесенные одним из дружинников Беорхтнота, когда удача отвернулась от англичан:
Hige sceal þe heardra, heorte þe cenre,mod sceal þe mare þe ure maegen lytlað.Впоследствии Толкин перевел эти слова так: «Духом владейте, доблестью укрепитесь, / сила иссякла – сердцем мужайтесь…»[41] При всей своей древности эта краткая формулировка ка северного героического кодекса наглядно отвечала на запрос современной Толкину эпохи. В ней присутствует осознание неизбежности смерти – и упрямое стремление достичь сколь можно большего, пока еще есть силы. В отношении личного боевого духа, да и общего стратегического настроя такое отношение более уместно, чем жертвенный, полумистический тон уже знаменитого на тот момент стихотворения Руперта Брука «Солдат», подразумевающий, что солдат ценнее для своей нации в смерти, нежели в жизни:
Лишь это вспомните, узнав, что я убит:стал некий уголок, средь поля на чужбине,навеки Англией.Дж. Б. Смит восхищался поэзией Брука и считал, что Толкину стоило бы ее почитать, но стихи, написанные Толкином, когда тот в конце месяца снова обосновался в доме № 59 на Сент-Джон-стрит, были совершенно иными. Во вторник 27 апреля он взялся за два произведения «про фэйри» и на следующий же день их закончил. Одно из них, «Ты и Я и Домик Утраченной Игры», – это любовное стихотворение длиной в 65 строк, обращенное к Эдит. В нем интригующе предполагается, что, когда Джон Рональд и Эдит впервые встретились, они уже были знакомы друг с другом в снах:
Мы там бывали – ты и я — В иные времена:Дитя, чьи локоны светлы, Дитя, чья прядь темна.Тропа ли грез манила нас От очага в метельИль в летний сумеречный час,Когда последний отблеск гас И стлали нам постель, —Но Ты и Я встречались там, Пройдя дорогой Сна:Темна волна твоих кудрей, Мои – светлее льна.В стихотворении рассказывается о двух детях, которые во сне попадают в загадочный и таинственный домик с окнами на море. Разумеется, он совершенно не похож на городскую обстановку, в которой Джон Рональд и Эдит познакомились на самом деле. Здесь нашли выражение пристрастия Толкина, которые столь живо отзывались на Сэрхоул, на Реднэл и на каникулы у морского побережья или были некогда сформированы этими местами. Но Толкин уже разрывался надвое между ностальгическими красотами сельской Англии и неведомым, необузданным великолепием. Примечательно, что занятия прочих детей, во сне оказавшихся в Домике Утраченной Игры, намекают на тягу Толкина к созданию миров: пока одни танцуют, поют и играют, другие собираются «возводить / дома, помосты в кронах, / чертогов купола».
Здесь слышится явная перекличка с Неверлендом «Питера Пэна». В восемнадцатилетнем возрасте, в 1910 году, Толкин посмотрел театральную постановку блестящей пьесы Дж. М. Барри в театре и позже отмечал: «Это неописуемо, но я этого не забуду, пока жив». На пьесу откликалось сердце любого сироты – в ней изображались дети, разлученные с матерями расстоянием или смертью. Пьеса вся построена на контрастах: она то сентиментальна, то цинична, то шутлива, а то несокрушимо серьезна; «Питер Пэн» сражается с самой идеей смертности – герой пьесы, мальчик, который отказывается взрослеть, заявляет, что «умереть – это здоровское приключение!».
Но толкиновская идиллия, при всей ее радостной беззаботности, затерялась в прошлом. Время заявляет о своих правах – к вящему горю и замешательству тех, кто приходил сюда во сне:
Но отчего седой рассвет Нас вспять стремился увестиИ отчего возврата нет К тому волшебному путиВблизи береговой черты, От пенных волн – в чудесный садВне расставаний и утрат, — Не знаем Я и Ты.Тогда же Толкин написал сопутствующее стихотворение под названием «Шаги гоблинов»: мы снова оказываемся на такой же волшебной тропе, в сумерках слышится гудение жуков, шуршание крыл летучих мышей и вздохи листвы. Приближается шествие волшебного народца; стихи превращаются в последовательность восторженных восклицаний:
О! Огни! О! Лучи! О! Хрустальный перезвон! О! Одежд неуловимое шуршанье!О! Шагов отрадный звук, дробный, быстрый перестук: О! Светильников искристое сиянье!Однако же и в «Шагах гоблинов» нарастающая радость мгновенно сменяется печалью и ощущением утраты; стихотворение исполнено типично толкиновской томительной тоски. Смертный очевидец хочет последовать за счастливым отрядом или даже скорее понуждаем к тому, но едва эта мысль приходит ему в голову, как процессия исчезает за поворотом:
Мне – за ними вслед идти По волшебному пути;Прошмыгнули мимо резвые крольчата. В лунном круге меж дерев Серебром звенит напев,В ярком блеске самоцветов меркнет злато. Затихает топоток; Бледной искрой – светлячок;Угасают, тают в чаще силуэты… Отзвук эхом бьется в грудь — Отпустите! Ну же! В путь!Тает магия, и близок час рассвета.О! Пыльца! О! Полет! О! Свеченье в темноте! О! Пчелиный рой! О! Золотые крылья!О! Шагов напевный звук, танца дробный перестук — О! Тоска! О! Чудный сон, не ставший былью!Волшебство, как мы знаем из традиции волшебных сказок, ускользает от завистливых глаз и хищных пальцев, хотя никакой нравственной оценки в «Шагах гоблинов» не подразумевается. Фаэри и тоска смертных о Фаэри – это, по-видимому, две стороны одной медали: такова реальность жизни.
В третьем, небольшом стихотвореньице, написанном 29 или 30 апреля, Толкин продолжил мысль об обособленности Фаэри еще дальше. «Тинфанг Трель» – коротенькая песенка, немногим больше, чем эксперимент со звукописью, возможно, написанная с расчетом на музыкальное переложение, эхом («О, напев!..») вторит восторженным восклицаниям в «Шагах гоблинов». Образ Тинфанга Трели в литературной традиции отчасти восходит к Пану, богу-свирельщику, покровителю дикой природы; в каком-то смысле он ведет происхождение от долгой череды пастухов в пасторальной поэзии, вот только стада у него нет. Теперь волшебное действо уже не является общим для шествующего по лесу отряда, как в более раннем стихотворении. Тинфанг Трель играет либо для одной-единственной мерцающей звезды, либо исключительно ради собственного
