Г. М. Пулэм, эсквайр - Джон Марквэнд

— Что ты сказал, Боджо?

— Ты что, контуженый? — вторично осведомился Боджо. — Я говорю, что теперь, когда ты вернулся, нам надо встречаться как можно чаще.

Настало время сообщить ему о своем решении, и я откашлялся. Поезд подходил к Нью-Лондону. Я уже видел белые дома, каменные ограды, старые яблони; временами вдали поблескивало море.

— Вообще-то говоря, я решил работать в Нью-Йорке, — начал я. — Поступаю на службу в рекламную фирму.

— В рекламную фирму?! — По восклицанию и по взгляду Боджо Брауна я сразу понял, что думает он о моем решении. — И ты, значит, будешь рекламировать мыло или там булавки для пеленок? — Боджо рассмеялся так громко, что все в вагоне перестали разговаривать. — Боже мой, ты только подожди, дай мне рассказать обо всем ребятам! Нет, ты должен выбросить из головы свою затею!

Кстати, я и сам не был уверен, что не должен.

Сойдя с поезда, я подумал, что сейчас произойдет нечто из ряда вон выходящее, хотя все оставалось таким же, как раньше, витали те же запахи, и свет из окон и от уличных фонарей все так же пробивался сквозь сумерки, и теми же были очертания домов и лица людей на улицах. Все это словно схватило меня за горло, и я почувствовал, что потрясен. Не вижу необходимости описывать свои переживания. Было время, когда я считал, что моя душевная борьба, мои эмоции — единственные в своем роде и что с проблемами, подобными моим, никто, кроме меня, не сталкивался. Теперь, когда я стал старше, я понимаю, что ничего нового нет.

— Дорогой мой! — воскликнула мать. — Да как же ты похудел и какая на тебе грязная форма!

Насколько мне помнится, отец выглядел каким-то робким. Он все время посматривал на меня с любопытством и даже с некоторым уважением, как на незнакомого человека. Ему явно не терпелось узнать, участвовал ли я в боях. Сначала я не понимал, почему он придает этому такое значение, но потом узнал: оказывается, чего только не рассказывали другие отцы о своих сыновьях! И отец и мать постарели и стали как-то меньше, зато Мери оказалась совсем взрослой — высокой, смуглой и довольно хорошенькой.

— Гарри, — спросила она, — а ты убил хоть нескольких немцев?

— Конечно, — ответил я, и, по-моему, это был первый и последний раз, когда Мери действительно гордилась мной. — Я даже получил крест «За боевые заслуги».

Я чувствовал себя несколько пристыженным, упоминая о своей награде, но сделал это только из желания доставить им удовольствие. Поднявшись наверх, я отыскал в скатке своих вещей орден и приказ, завернутые в грязные носки, и отдал матери.

— Поймите только, — сказал я, — что в действительности всем этим наградам грош цена. Лучше, если вы от меня узнаете об этом, чем где-нибудь на стороне. — Теперь я должен был продолжать разговор, раз уж начал. — Сейчас я покажу вам, как было дело, дайте карандаш и бумагу… Мы находились вот тут. — Мне претило вести с ними подобный разговор и почему-то напомнило о Боджо в поезде. — Мы находились вот здесь, через реку, а они располагались вот тут и вот тут…

Меньше всего мне хотелось думать о войне, оживлять связанные с ней воспоминания, вновь и вновь заново переживать прошлое. Я не хотел, чтобы моя жизнь остановилась на тех днях. И если все же я заговорил о войне, то лишь для того, чтобы семья осталась довольна мной: в сущности, только это я и мог сделать для моих родителей. Сомневаюсь, что мне удалось бы вернуться в Нью-Йорк и снова встретить Мэрвин Майлс, если бы не орден.

Теперь мне предстояло сказать о своем решении и раз и навсегда покончить с этим делом. Мне было бы значительно легче начать неприятный разговор, если бы я не знал, как родители, особенно отец, отнесутся к нему. Я хорошо помню, где стоял я и где он. Я могу даже нарисовать это, если у вас есть под рукой карандаш и бумага. Разговор происходил наверху, в библиотеке. Я стоял вот здесь, а отец вон там. Он только что налил в пузатый бокал коньяку и подал мне.

— Я полагаю, что теперь ты уже достаточно взрослый, чтобы пить коньяк, — заметил он.

— Отец, я должен сказать тебе кое-что, — заговорил я. — В понедельник я уезжаю в Нью-Йорк. Я поступил на работу в рекламную фирму.

15. Я доказываю, что не лишен способностей

Мэрвин Майлс как-то спросила меня, когда я влюбился в нее (думаю, что этот вопрос многие задают друг другу); я ответил, что полюбил ее с первого взгляду. Я как раз переживал такое состояние, когда подобные вещи кажутся вполне правдоподобными. Вообще же прошло довольно много времени, прежде чем я заметил Мэрвин Майлс. Но повторяю, в те дни, работая в фирме Д. Т. Балларда, я находился именно в том состоянии, когда можно влюбиться в кого угодно. Мэрвин Майлс, безусловно, не относилась к типу девушек, способных мне понравиться, ибо в двадцать четыре года меня не влекло ни к чересчур темпераментным, ни к чересчур осведомленным особам. Мэрвин не была моим идеалом, однако в ее характере проявлялось нечто такое, на что я привык полагаться. Это не значит, что сам я был слабовольным человеком. Мужчины, слишком уж зависящие от женщин, никогда не вызывали у меня восхищения. Истина заключалась в том, что первые недели в фирме Д. Т. Балларда я провел в каком-то тумане и чувствовал себя еще более беспомощным, чем в армии.

Недели две мне ничего толком не удавалось понять, а Биль не мог прийти на помощь, так как все время участвовал в совещаниях по поводу «счета Коуза». Этот термин начинал мелькать в разговоре всякий раз, когда речь заходила о рекламировании продукции фирмы Коуза по торговле мылом, с которой мистер Баллард только что подписал контракт. Имелась мыльная стружка Коуза и несколько сортов туалетного мыла Коуза. Биль и мистер Кауфман трудились над рекламой одного из этих сортов, пытаясь обеспечить ему самый широкий спрос со стороны мужчин.

— Ты пока еще не в состоянии понять это, — сказал как-то Биль. — Откровение снизойдет на тебя мгновенно, как яркая вспышка света. — Он повел плечами. — Ты займешься вот чем. Это обобщенные данные, поступившие из пяти важнейших городов о туалетных комнатах гостиниц и мужских клубов. Тут сказано, что и где используется — жидкое мыло, или мыльный порошок, или мыльная стружка, и каких сортов. Тебе предстоит на основании обзоров вести соответствующую таблицу. Вот тебе лист бумаги, садись и начинай.

Предложенная мне работа носила более или менее канцелярский характер. Подобную работу я и раньше выполнял добросовестно и с прилежанием, а теперь, даже в свободное время, я стал интересоваться уборными гостиниц и типами мыльниц, приделанных около раковин. Недели через две я ни о чем другом и думать не мог, а затем обнаружил, что моя голова битком набита всякими интересными сведениями, вроде того, какое мыло употребляется в «Клубе лосей»[18] в Давенпорте, в штате Айова или в Торговой гостинице в Батон-Руж.

Обычно я принимался за свою мыльную таблицу с утра, сидя рядом с Мэрвин Майлс. Входя, я желал ей доброго утра, и на этом наш разговор заканчивался. Биль, как правило, отсутствовал, так что мы целыми часами сидели в кабинете одни, почти не разговаривая. У меня не было времени присматриваться к Мэрвин, поскольку все новые и новые мыльные обзоры поступали почти непрерывно.

Как-то в мае, если мне не изменяет память, когда истекла уже третья неделя моей нью-йоркской жизни, меня и Мэрвин послали выполнить одно поручение вне конторы. Я только успел повесить шляпу и заняться своей мыльной таблицей, как ко мне обратился Биль.

— Тебя хочет видеть Кауфман, — сказал он. После моей первой встречи с Кауфманом я почти не видел ни его, ни мистера Балларда.

— Он собирается уволить меня?

— Он просто хочет тебя видеть. Держись так, будто ты куда-то торопишься.

Мистер Кауфман восседал за своим аккуратно убранным пустым столом. Мэрвин Майлс расположилась около стены и слушала, как мистер Кауфман разговаривает с художником и одним из сотрудников художественного отдела. На столе перед ним лежал сделанный пером рисунок молодого человека во весь рост, в тяжелом и длинном пальто, наблюдающего за каким-то спортивным зрелищем, если судить по его полевому биноклю и спортивному флажку Иэльского университета. Мистер Кауфман сидел, поставив локти на стол и подперев подбородок ладонями своих коротеньких, толстых ручек. Художник был лысым, по внешнему виду процветающим человеком средних лет. Я вошел как раз в ту минуту, когда мистер Кауфман хмуро посматривал на рисунок, а художник хмуро посматривал на мистера Кауфмана.

— Не могу вам сказать, мистер Элсмир, что именно тут неладно, — говорил мистер Кауфман. — Рисунок просто не передает идеи. Ну, например, вы не видите ни пуговиц, ни стежков на подкладке.

На лице мистера Элсмира появилось раздраженное выражение.

— А можно спросить у вас, — поинтересовался он, — удавалось ли вам когда-нибудь разглядеть на таком расстоянии пуговицы на пальто?