Гайда! - Нина Николаевна Колядина

самой гостинице по дороге в Пензенскую губернию когда-то останавливался писатель Лев Николаевич Толстой и что здесь он провел самую страшную ночь в своей жизни. О собственных переживаниях он написал в рассказе «Записки сумасшедшего». Весь рассказ Аркаша читать не стал, но нашел страницы, где этот случай как раз описан. Что именно вызвало у великого писателя чувство такого жуткого страха, из-за которого Лев Николаевич ни свет ни заря покинул Арзамас, он так и не понял.

«Нет, в самом деле, что Толстому тут не понравилось? – недоумевал Аркадий, стоя перед входом в бывший стригулинский особняк, где теперь размещался Совет депутатов. – Домик что надо – и снаружи, и внутри. А мебель в нем какая красивая – из карельской березы, ковры кругом, уборные теплые. И все это теперь принадлежит не какому-то там купцу, а обычным людям».

Как-то, войдя в здание, он наблюдал такую картину. Два мужика скручивали ковровую дорожку в вестибюле. Судя по одежде, оба были из крестьян. Один из них, выглядевший постарше, недовольно ворчал:

– Такую красоту истоптали! Куда ее теперь? Не выбрасывать же!

– Ну и черт бы с ней, – буркнул второй, тот, что помоложе. – Хоть бы и выбросить. Тебе-то какая печаль, Пахомыч? Себе не заберешь – не отдадут ведь!

– Я вам дам «выбросить»! – прикрикнула на мужиков появившаяся в вестибюле невысокая, коротко стриженая женщина лет сорока. – Если не ваше, так можно и выбросить? А это, между прочим, теперь казенное, а значит, народное добро. Его надо беречь. Отчистите и в кладовую уберите.

Женщиной, которая отчитывала мужиков, была Софья Федоровна Шер. В Арзамас она приехала в один год с Голиковыми. Только Аркашина семья оказалась в этом городе по своей доброй воле, а Софья Федоровна за революционную деятельность была выслана сюда под гласный надзор полиции из Ярославля, где до этого работала на спичечной фабрике. Кстати, несмотря на все старания тогдашних арзамасских властей, партийную работу Шер не прекратила.

Промелькнувший в голове Аркадия эпизод с ковровой дорожкой неожиданно натолкнул его на мысль – а не спросить ли у Софьи Федоровны о Шуркином брате? Она ведь теперь председатель революционного суда и уездного ревтрибунала, где решаются судьбы многих людей. Узнать хотя бы, в чем конкретно обвиняют Николая Бабайкина и какое наказание – если обвинения подтвердятся – ждет арестованного. Обмозговать эту идею он не успел.

– Голиков, ты чего стоишь тут, как статуя? – раздался за Аркашиной спиной голос Петьки Цыбышева. – Чего не заходишь-то?

– Здорово, Петро! – протягивая товарищу руку, сказал Аркадий и, пропустив мимо ушей Петькины вопросы, спросил:

– Не знаешь, когда будут стрельбы?

– Вот чудак-человек! Какие сейчас стрельбы? – удивился Петька. – Сам видишь, что за дела творятся! Со всех сторон контра прет! Отец сказал, что мы уже отрезаны и от Нижнего, и от Мурома, и от Лукоянова!

– Так тем более надо народ учить! – возразил товарищу Аркадий. – Рассыпной строй мы уже прошли. Николай Николаевич говорил, что после этого будут стрельбы. А то у нас некоторые с трех метров и в корову не попадут.

– Корова-то тут причем? – засмеялся Цыбышев.

– Ладно, это я так, сдуру брякнул, – отговорился Аркадий. – Корова, конечно, не причем. А занятия продолжать надо – я так считаю. Армия должна пополняться людьми подготовленными, особенно сейчас, когда боевые действия идут.

– Ну, нам до призыва еще далеко, – сказал Петр. – Особенно тебе. Мне-то хоть шестнадцать исполнилось, а ты вообще пока малолетка. К тому времени, когда тебе восемнадцать стукнет, ни одного белогвардейца и ни одного буржуя не останется. Так что, повоевать тебе вряд ли придется!

Аркадий промолчал, не стал возражать. Да и возразить-то было нечего: Петька прав – ему только четырнадцать, а четырнадцатилетних в армию не берут. Хорошо хоть весной ввели обязательное военное обучение для школьников, достигших этого возраста. И то не для всех. Тех ребят, у кого родственники – эксплуататоры чужого труда, к этому делу не допускают. А то, что может получиться? Такому выдадут винтовку, научат из нее стрелять, а потом его папочка-буржуй возьмет и скажет: «А ну-ка, сынок, ступай красных бить!»

Народу в Совдепе было пока немного, но в воздухе уже витал густой, тяжелый запах табачного дыма. Ребята направились к группе куривших в вестибюле мужчин, среди которых оказались и Петькин отец, и Николай Николаевич Соколов. Аркадий решил все-таки выяснить у него, что там будет со стрельбами – организация военного обучения школьников возлагалась на комиссаров просвещения, – но бывший учитель был увлечен беседой с другими работниками Совета.

Петр и Аркадий встали неподалеку и прислушались к разговору старших товарищей.

– Вся эта буча из-за Троцкого началась, – не скрывая своего недовольства действиями наркома по военным делам, возмущался председатель Совета Зыбин. – Совсем, видать, башка не варит, если он такой приказ отдал: по всей чугунке чехословаков разоружать. Это все равно что керосина в тлеющий костер плеснуть! У них и так злоба на нас разгоралась, а после такого приказа – понятное дело! – они сразу же взбунтовались.

– А что же, по-вашему, ему оставалось делать в сложившейся ситуации?! – возразил председателю Евгений Гоппиус, работавший в Совете секретарем. – Он ведь этот приказ отдал уже после Челябинских событий, когда легионеры местных красногвардейцев разоружили и склад с оружием захватили. Другого выхода у наркома просто не было.

– Что значит – «не было другого выхода»? Выдворить их надо было поскорей с нашей территории, и дело с концом! – продолжал гнуть свою линию Зыбин. – Пусть бы убирались от нас вместе со своим оружием!

– Ну, тут, Андрей Федорович, палка о двух концах, – вмешался в спор Николай Николаевич. – Я на днях в Нижнем был, так там один товарищ, который из Пензы приехал, говорил, что некоторые пензяки чехословакам большие деньги предлагали, чтобы они из города не уходили после того, как с Советами расправились. Думаю, и в других городах такое происходит. Контрреволюции крепкие вояки сейчас ох как нужны. Так что оружие легионерам нельзя было оставлять. Думаю, товарищ Троцкий такую ситуацию предвидел, поэтому и приказал военным комиссарам немедленно разоружить их эшелоны на всей железнодорожной линии.

– Да немцам он кланялся, этот ваш Троцкий! – снова вскипел Зыбин. – Это они боялись, что чехословацкий корпус против них выступит, когда в Европу попадет, вот и надавили на наших!

Крестьянский сын Андрей Зыбин, прошедший всю войну рядовым солдатом, вступивший еще в семнадцатом в партию большевиков, в общем и целом линию этой партии поддерживал. На фронте сам агитировал и за братания с немцами, и за мирные переговоры с Германией, и за мировую революцию, но победить в душе своей ненависть к врагу, с которой сросся уже за четыре военных года, так и не сумел. Он бы уж точно не возражал, если бы отдохнувшие от боевых