Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

На шее у королевича была цепочка прекрасной работы, очень красивая. Не знаю, первый ли раз она её увидела, но сначала стала очень внимательно её рассматривать, потом сняла её с шеи Ольбрахта, одела на свою, пошла посмотреть на себя в зеркало, и хотя королевич хотел назад её вернуть, она не подумала отдать.

Оставила её у себя. Бобрек мне шепнул, что так бывало практически каждый день, что с пана всё снимала. Денег у неё также никогда достаточно не было, а она всегда была до них жадной и требовала их у него.

Всё это было обычным делом у таких женщин, как она, и удивляться было нечему; хуже, что много разглагольствовали о её ветрености и называли имена молодых людей, которых она у себя принимала, когда не ждала Ольбрахта. Он так был ослеплён, что когда его предупреждали, верить этому не хотел. Он льстил себе, что, подняв её так высоко, может рассчитывать на благодарное сердце.

Уже после полуночи мы вышли оттуда с королевичем, мне было грустно.

— Ну что? — воскликнул он, едва переступив порог. — Не дьявол ли эта итальянка? И где на свете найдётся другая, подобная ей? Разве мог я не сходить с ума по ней и не полюбить до безумия?

Я не вторил этим похвалам, за что королевич почти обиделся на меня.

— Вы все мне завидуете, — сказал он, — и поэтому всякий рад в чём-нибудь упрекнуть, но это чудесная женщина. Мне это видней. Весёлые и кокетливые женщины, как она, более добродетельны, чем те, которые строят из себя скромниц. Так говорит магистр Каллимах, Experiens, — добавил он, смеясь, — а он и в любовных делах может называться Experiens!

Сказав это, королевич громко стал декламировать латинский вирш, который Experiens сложил в честь прекрасной Лены.

Назавтра я рассказал маршалку, что видел, не скрывая того, что девушка, похоже, ветреная.

— Тем лучше, — ответил он мне, — значит, в конце концов Ольбрахт может остыть, а было бы хорошо, если бы он слишком к ней не привязывался.

Я рассказал и историю с цепью, на что он пожал плечами.

Королевичу не ставили никаких препятствий, глядели на это сквозь пальцы. Занятый своей каморничьей службой при пане, я мог теперь больше присматриваться к его работящей жизни.

Сколько уже лет она беспрестанно продолжалась, а именно под конец венгерские и чешские трудности увеличивались, добавляли заботы. Увидев, как король постоянно был вынужден из собственной шкатулки давать деньги на наёмников, сколько было трудностей с сеймами и землевладельцами, Каллимах очень настаивал сперва на таких изменениях дома, чтобы власть короля сделать проще, не прибегая к съездам.

Но король был уже слишком стар, чтобы браться за такое опасное дело. Он возлагал это на сына, не решался вступать в эту борьбу, когда её и так было много. Его мучила потеря Казимира, хоть он никакой помощью быть не мог, а ещё больше, по-видимому, неблагодарность Владислава Чешского, который обязан был троном отцу, а, несмотря на свою доброту, вовсе не дал ему управлять собой. Уже однажды его приглашали на празднество, когда король выдавал дочку замуж; он на нём не был, хотя знали, что ничто ему не мешало, кроме того только, что в то время сам в Праге с дворянами устраивал шумные пиршества.

Король на это очень разгневался, а ему также доносили, что в Венгрии у Владислава были фавориты, которые могли мешать намерениям Казимира.

Королевичи подрастали, исключая двоих из них — умершего и наделённого наследством; оставалось определить четверых. Одному из них принадлежал польский трон и никто в то время не мог в этом сомневаться, другой был предназначен для духовного сана и уже даже носил облачение, хотя вовсе склонности не показывал, а характером и темпераментом был очень похож на Ольбрахта. Из двух последних послушный, молчаливый, милый Александр не много обещал, но, похоже, особо не хотел, потому что песен, музыки и отдыха ему хватало для счастья.

О Сигизмунде в то время никто не мог пророчить. По внешности он немного напоминал Александра, но способностями намного его превосходил. Молчал так же как он, однако, когда начинал говорить, всегда рассказывал что-нибудь кратко, умно. Каллимах, знаток людей, много ему предсказывал. На первый взгляд лицо было суровое, уже смолоду хмурое, брови грозно стягивал, но был очень добрый и благородного характера.

Фридрих, младше него, превосходил мягким остроумием, живым умом, но был очень легкомысленный, любитель развлечений, в молчании долго не мог выдержать.

Каллимах, который сам не был серьезным, за исключением, пожалуй, тех случаев, когда из расчётов серьёзность была обязательной, больше любил Ольбрахта и самого младшего, Александром же пренебрегал и, не в состоянии заслужить расположение Сигизмунда, был к нему равнодушен. Всё своё стремление он обращал на то, чтобы подчинить себе Ольбрахта, что ему удалось, потому что делал ему поблажки и льстил, а само фамильярное обращение с учеником уже захватило его сердце.

Прежде чем я вкратце расскажу о последних годах правления Казимира, о себе тоже кое-что должен поведать.

Давно не имея никакой весточки от матери, когда и Каллимах, казалось, насколько я мог заключить, совсем о ней забыл, я предполагал, что, в конце концов убеждённая в коварстве этого человека, она останется в Навойове, порвав с ним, хотя его называли её мужем.

Я невольно узнал в это время, что дом Под золотым колоколом, который я считал проданным, стоял почти пустой и всё ещё считался собственностью вдовы Тенчинской.

В тот день, когда я меньше всего на это надеялся, незнакомый слуга пришёл вызвать меня к Слизиаку, потому что старик после дороги был болен. Я тут же отпросился у подкомория и побежал. На нижнем этаже закрытые прежде ставни были открыты и туда проводил меня посланец.

Слизиак лежал на свежем сене и принял меня со стоном. Я не осмелился его ни о чём спрашивать, такой страх меня охватил. Я боялся за мать. Я всегда любил её, теперь, может, зная, что она несчастна, больше, чем раньше. Предубеждения я не имел, хотя забыть было тяжело; я чувствовал, что причиной её несчастья был тот человек, который всё и всех готов был пожертвовать для себя.

Слизиак постарел, одряхлел… смотрел на меня и рука, которую он поднял, тряслась… не было сил говорить. Я уже предчувствовал плохую новость. Затем боковая дверь от сильного удара отворилась и на пороге появилась моя мать. О, Боже! Как ужасно она изменилась, похудела, постарела, с белыми волосами, со сморщенным лицом, на котором светились только выплаканные глаза.