Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

На мгновение он замолчал.

— Теперь она плачет, — прибавил он, — может промытые глаза раскроются.

Я даже не смел спрашивать, упоминала ли она когда-нибудь обо мне, не показала ли, что ей жаль покинутого сироты. Слизиак тоже говорил неохотно и только о том, что больше всего лежало бременем на сердце.

Более спокойный за мать я пошёл в замок, где уже стояли готовые кареты. Мы отправились в путешествие, из которого нам предстояло вернуться только зимой.

Мы были за городом, все ехали на конях за королевичами, когда Ольбрахт, остановив своего коня, дал мне знак и отъехал со мной в сторону.

— Монтелупе тоже, должно быть, выехали? — спросил он.

Я с удивлением взглянул на него.

— Мне жаль девушку и так беспокоюсь за неё, что хоть бы в мор вернулся, чтобы её спасти. Всё же я в Кракове её не брошу.

Я был возмущён и такая грусть меня обуяла, что я стал его упрекать, что в такое время ещё думал о легкомысленных делах.

— Легкомысленных! — воскликнул он, меряя меня грозными глазами. — Для меня это не легкомысленное дело, потому что я к ней всем сердцем привязался, а она ко мне… а если бы я её потерял… я бы умер.

Я пожал плечами.

— Но с вами об этом нельзя говорить! — воскликнул он гневно и обратился к молодому Бобреку; он кивнул ему, пошептался с ним, и, уже успокоившись, ехал дальше; видно, узнал, чего хотел.

Там так далеко зашло, о чём я только теперь с грустью узнал.

Ольбрахт не лишил меня своей милости и сердца, но, не желая ему прислуживать в этих тайных романах, я утратил его доверие, он ничего мне уже не поверял, использовал для этого Бобрека, а то, что раньше он мне обещал, теперь дал мне почувствовать, что я заново должен был это заслужить. Он любил беседовать со мной о нейтральных вещах, знал, что может выговориться, потому что я не предаю его, а ему делалось легче, когда сбрасывал с сердца то, что его обременяло, но я становился всё дальше от него.

Быть может, этому способствовало влияние Каллимаха, а оно было всё больше.

Я многократно повторял, что король Казимир, хоть чрезмерно занятый главными делами, с которыми человеческая память и ум с трудом справлялись, всё-таки он в мельчайших подробностях был осведомлён обо всём, что касалось сыновей, двора и лиц, принадлежащих к нему.

Однако на меня, малюсенького, казалось, он давно не обращал внимания, и я удивился и почти испугался того, что он позвал меня к себе. Это случилось в дороге, не доехав до Гродно, на ночлеге.

Я шёл с бьющимся сердцем, боясь, как бы на меня несправедливо не нажаловались, за помощь Ольбрехту в его проделках, которые король привык сурово наказывать. Я нашёл его сидящим за столом с одним только лекарем, который, увидев, что я вхожу, удалился.

Я стоял перед ним как виновник, но лицо у него было хоть грустное, но не гневное. Он поднял ко мне глаза.

— Уже немало лет ты мне верно служишь, — сказал он мне, — а никогда ни одной вещи от меня не требовал. Я смотрел на тебя и хвалю эту порядочность. Я думал, что судьба обеспечит тебе будущее иначе, чтобы на старости лет был кусок хлеба. Я слышал, что это получилось по-другому.

Он немного помолчал.

— У тебя нет ничего… гм? Я слышал, Ольбрахт тебя любил и собирался держать при себе, но тот вскоре не сможет никому ничего доверить, потому что всё разбросано. Я помнил о том, чтобы ты был справедливо вознаграждён.

Сказав это, король взял со стола приготовленный документ и подал его мне, я потерял дар речи от удивления. Я бросился ему в ноги, обнимая их с благодарным плачем, но он сразу поднял меня и сказал:

— Этого достаточно, достаточно. Бог с тобой!

Он положил мне руку на плечо.

— Моя воля такова, чтобы ты теперь был на время освобождён от службы и поехал занять то, что я тебе дал. Быстро возвращайся. Останешься при мне, потому что мне нужны верные слуги, а Ольбрахту и позже сможешь послужить.

Как бы по данному знаку снова вошёл доктор, за ним капеллан и ксендз-подканцлер, а я с бумагой в руке, с бьющимся сердцем вышел из комнаты, сам не ведая, что несу.

Мне это казалось чудом.

При зажжённом факеле, окружённый любопытными, потому что все тиснулись узнать, что меня ждало, я стал читать королевскую дарственную. Она содержала вечный подарок в качестве земли с крестьянскими поселениями под Лидой, Пацевичами, Хоршишками и Друскавой. Поскольку у меня никогда ничего не было и не надеялся что-нибудь приобрести, это было огромным богатством. Однако я не знал свою собственность.

Из литвинов, которые были на дворе, ни один не знал местности и объяснить мне не мог. Мне нужно было тотчас выехать на землю, вступить во владение деревней, но и это было довольно тудно. Жалованье у меня было небольшое, было невозможно сэкономить и скопить, на дворе часто проедалось то, что давали из казны, и больше. Поэтому тогда в моём кармане было не больше нескольких грошей, с которыми пуститься в дорогу было невозможно.

Приятель Задора наверняка бы меня выручил, будь он с нами, но уже несколько лет как он так растолстел, что в дорогу его не брали, а на время отсутствия двора в Кракове, он выезжал к семье в деревню отдохнуть; пил там пиво с гренками и раздобрел только ещё больше. У других товарищей тоже было не много денег.

Таким образом, я думал, как с этим справиться, когда на следующий день казначей вручил мне от короля такое пособие на дорогу, что я безотлагательно мог отправиться в путь.

Опрашивая по дороге, я кое-что узнал о своей будущей собственности; хоть она была заброшена, потому что сдавалась в аренду, но кусок хлеба дать могла. Земли и леса было предостаточно, вода, прудик и мельница… посему, мне следовало благодарить Господа Бога и милостивого пана.

Сейчас, когда спустя уже много лет мне приходиться говорить о том, как я первый раз въезжал на эту землю, которую имел право назвать своей, мне кажется, что никогда не смогу описать то чувство, с каким я опустился на колени у пограничного креста. Проснулась какая-то особенная любовь, какая-то радость от этой связи между этим углом и мной — непередаваемая. Там всё казалось иным, чем на всём свете, лучшим