Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

но после него там осталось множество следов. В некоторые дома, в которых умерли люди, новые жильцы не осмеливались ещё въезжать, хотя их заново освятили и очистили. Не хватало многих знакомых, воспоминания о страшных днях было у всех на устах и в памяти, многие ходили в трауре.

Из духовенства не хватало Шимона из Липницы, благочестивого мужа, тело которого похоронили в Страдоме. Краков также в целом погрустнел и жизнь в нём как бы остановилась, потому что купцы, напуганные новостью об эпидемии чумы, ещё откладывали своё возвращение. Только более мелкие торговцы понемногу решались приезжать.

Когда мы там оказались снова, и уже с иной важностью я приветствовал старых знакомых как possesionatus, с чем меня поздравляли, и Каллимах также несколько иронично меня приветствовал, удивляясь, что я не бросил службы.

— Напротив, я теперь ещё ревностней должен благодарить моего пана за милость, — сказал я. — Мне только жаль, что оставляю королевича Ольбрахта, к которому за долгие годы привязался.

Тот ничего не сказал на это.

Я не осмеливался никого спрашивать о моей матери, даже заглянуть в дом Под золотым колоколом. Я хотел что-нибудь узнать о ней и в то же время боялся, так что, несколько раз будучи в городе, я обходил дом, не осмеливаясь заглянуть, есть ли там кто.

Я откладывал со дня на день из опасения узнать что-нибудь плохое. Возможно, кто-нибудь из слуг и приближённых Каллимаха мог бы мне объяснить, но я не хотел их спрашивать.

Прошло несколько дней.

Теперь уже в то, что делалось с Ольбрахтом, вмешиваться и беспокоиться у меня не было ни малейшего повода. Сразу когда мы вернулись на двор, распространилась новость, что итальянку забрали от Монтелупе, поселили её отдельно, обильно снабдили всем необходимым, добавили женский двор и королевич со своими приближёнными вечерами её навещал.

Однако внешне это скрывали и, по-видимому, итальянка была в верховной опеке Каллимаха. Но на дворе и в городе трудно сохранить тайну, тем более, когда она касается королевского сына, который в будущем будет им править.

Поэтому рассказывали об итальянке, о её красоте и власти, какую она получила над непостоянным и легкомысленным Ольбрахтом, а приписывали её не только необыкновенной красоте, но также неподражаемому остроумию и талантам, кои появились в эти годы. Поскольку она пела, играла на цитре и в была восхитительна в итальянском танце.

Когда Ольбрахту часто не хватало денег, возле итальянки была большая роскошь. Будущему пану многие рекомендовались, осыпая подарками любовницу. В то же время о ней ходили не очень лестные слухи: какой была легкомысленной, кокетливой и вероломной. Говорили, что над королевичем с другими насмехалась и не скрывала то, что вовсе его не любила.

Зная по опыту, что нельзя верить людским языкам, я пропускал это мимо ушей, не думая проверять, когда маршалек двора, вызвав меня к себе, объявил мне королевскую волю, чтобы я старался ближе познакомиться с этими отношениями, информация о которых уже дошла до него.

Казимир не хотел в это вникать и показывать, что уже был осведомлён и беспокоился о сыне. Возможно, он предпочитал, чтобы у сына была одна любовница и не искал их в городе, как раньше, шляясь незвестно с кем. Каллимах же в беседах то и дело повторял, что молодость имеет свои права и что на многие её проделки нужно смотреть сквозь пальцы.

Я порядком встревожился, получив распоряжение, которое заставляло меня следить за бывшим господином и, может, обвинить. Но королевскую волю я должен был исполнить, тем более, что она была во благо молодому принцу и только в этом была цель. Но поначалу я не знал, как исполнить то, что от меня требовали, когда в этот же вечер, словно специально, Ольбрахт, встретив меня, позвал к себе.

— Ты уже так от меня отказался, — сказал он, — что не заглядываешь ко мне?

— Вы знаете, ваша милость, что как моё сердце было расположено к вам, так и осталось, — ответил я, — но другие заменили меня, я не нужен.

Он со смехом похлопал меня по плечу.

— Я бы с радостью тебе похвалился, — сказал он, подмигивая, — и мою Лену показал, но ты, старый чёрт, постесняешься пойти к ней со мной. Гм? Вечером возьму одного Бобрка. Поедешь с нами?

— Почему бы я, приглашённый, не хотел быть гостем? — сказал я, подумав. — Лишь бы хозяйка меня за дверь не выставила.

— Там я хозяин, — воскликнул королевич. — Готовьтесь пойти вечером со мной, но прочь от итальянки! Разрешено только издалека ей молиться, потому что я ревнив!

Так случилось, что меня сам Ольбрахт отвёл к этой Лене.

Теперь эту скромную девушку было не узнать в наряженной по-пански женщине и придающей себе такой тон, словно действительно всегда была большой пани.

С ней вместе в доме находилась старая женщина, была ли она в самом деле её мать, или родственница, неизвестно;

на ней была обычная одежда простых крестьянок, но весьма изящная. По ней можно было узнать простолюдинку, потому что даже говорила таким ломаным языком, что его нужно было учить, чтобы понять, хотя назывался итальянским.

Королевич как сам любил пышность, так и там на неё не жалел. Поэтому роскоши было много, а порядка и чистоты мало. Веселье царило как бы по приказу для потехи королевича. Оно началось, как только показался королевич, и не прекратилось, пока он не вышел. Она показалась мне играющей роль и искусственной, но Ольбрахт был ею доволен. Песни и игра, и танец, и шёпоты, и смех, и кокетливые нападения при свидетелях шли по очереди друг за другом. На столе появились вино и сладости, и не сошли с него, пока мы гостили.

Бобрек и я держались вдалеке, но Лена и к нам приставала, а так как со мной могла говорить по-итальянски, часто обращалась с шутками, за которые нужно было платить смехом и аплодисментами. С того времени, когда я видел её в последний раз, стоявшую в воротах каменицы, очарования в ней не прибавилось, но смелости, кокетства, такта появилось очень много. На молодом ещё лице было заметно утомление, хотя Лена его уже красила. Может, только глаза были у неё более выразительные и красивые, больше говорящие, чем прежде, хоть ничего не говорили.

Казалось, она была очень уверена в своём господстве над Ольбрахтом, потому что вела себя с ним смело, и я сам видел в тот вечер, как играючи она дала ему пощёчину. Он ужасно покраснел, но мы с Бобрком сделали вид, что этого не заметили, и