Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

Она распростёрла руки, вытягивая их мне навстречу, и крикнула голосом, который взволновал меня до глубины души:

— Яшко!

Я сперва оказался у её колен, а потом в долгом объятии. Так она держала меня, плача, рядом с собой. Слизиак тем временем сполз со своего ложа и, увидев, как она дрожала, пододвинул ей стул, на который она с рыданием упала.

— Можешь ли ты ещё иметь чувства к родной матери? — начала она с болью. — А, этот человек, этот человек тебя очернил, ты был и есть лучше, чем мы все, а я… а я, о, Боже мой!

И расплакалась снова.

— Но теперь я узнала его и себя ненавижу, что дала себя обмануть. Мой Яшка, всё исправится.

— Всё уже исправлено и забыто, дорогая матушка, — сказал я, — раз ты возвращаешь свою милость. Ничего больше я никогда не желал и не требую.

После стольких лет разлуки она нашла меня постаревшим. Сначала она не осмелилась спросить о моей судьбе. Наконец она сказала:

— Ты всё ещё поднимаешь ярмо королевской службы и это ещё под главенством мерзкого виновника моего несчастья.

— Благодаря королевской милости, — сказал я, — меня не обременяет служба, к которой я привык. От королевича Ольбрахта я перешёл к боку нашего пана и я при нём каморник. Король даже помнил о моём будущем, — прибавил я, — потому что, хоть я и не просил его о том, он подарил мне кусочек земли под Лидой. Так что в худшем случае у меня есть собственный угол и приют.

Услышав это, моя мать чуть привстала и её бледное лицо на миг облил румянец, но тут же побледнела снова, согнулась и глубоко задумалась.

Потом начала слабым голосом рассказывать, как приехала единственно для меня и хотела меня видеть.

— Мы уже больше не расстанемся, — прибавила она, — король тебя отпустит ради меня, слуг у него много.

Я хотел попросить её, чтобы разрешила мне не оставлять короля, к которому я привязался; когда перед домом послышался грохот; Слизиак вышел и вернулся взволнованный, бормоча и указывая на дверь. Перепуганный Слизиак объявил о прибытии Каллимаха.

При одном упоминании этого имени моя мать в ужасе вскочила и воскликнула:

— Прочь его! Прочь! Меня нет на свете для него! Скажи ему, что я умерла для него, что ни видеть, ни знать его не хочу.

Глаза её горели гневом.

— Иди, — повторила она Слизиаку, — говори ему смело, что этот дом навсегда для него закрыт. Прочь этого негодяя!

Эти слова, как кажется, услышал стоявший перед дверью итальянец, потому что, когда Слизиак вышел объявить приказ матери, его уже не было. Он уехал и больше там не показывался.

Значительную часть этого дня я провёл, успокаивая мать и стараясь убедить её в моей сыновней любви. Она никогда не была со мной так нежна. Хотела меня наградить за всё, что я выстрадал.

Таким образом, мне снова пришлось делить службу между старым господином и несчастной матерью. Покой стал возвращаться в её душу вместе с набожностью, которой вся отдалась. Единственной её заботой была моя судьба. Она хотела видеть меня более свободным, независимым, богатым и наконец женатым. Когда она на этом настаивала, я признался, что в сердце носил ту Лухну, ради любви которой я постарел холостым, не зная даже, что с нею теперь делалось.

— Вы ждали друг друга слишком долго, — сказала она, — и она сейчас уже немолода и уже не так красивая, как была, но замуж, по-моему, не вышла.

— Если я когда-нибудь женюсь, — ответил я, — то только на ней, какой бы её не нашёл, любить буду прежней любовью.

Покачав головой, мать ничего уже мне не ответила.

Поскольку её земли были недалеко от данных мне королём Пацевичей, она объявила мне, что не может законно сделать подарок, чтобы его потом не аннулировали, и хотела продать мне значительную собственность; для этого она прикажет подготовить документы, сразу отдавая мне во владение собственность.

Я отказывался от этого подарка по причине её брата Гастолда и оставшейся семьи, но она, не желая слушать, ответила мне только, что брат не будет против, а она хочет это сделать при его согласии, для спокойствия своей совести.

Так тогда моя судьба, долго неопределённая и бедная, вдруг слишком меня одарила. В Польше безымянный сирота, хоть бы я и приобрёл землю, ничего обещать себе не мог, потому что родословную внимательно изучали, а землевладельцы не очень-то принимали нового человека.

В Литве же, где шляхетство было вещью новой, а старая боярщина набиралась из разных людей, на происхождение не смотрели, если был владельцем земли. Поэтому там никто меня о родстве спросить не мог, а из польской бедной шляхты многие принимали в гербы литовцев мало за что или даже для братства. Такой приём литовца по Городельской унии никого не поражал и был в обычае.

Таким образом, я надеялся, что меня теперь никто не будет упрекать в моём сиротстве. Я веселее глядел на мир и на жизнь, от которой, хотя немного уже ждал, надежды не потерял. Мне тогда было сорок с небольшим лет, но я чувствовал себя крепким и здоровым, потому что болезней в жизни в более позднем возрасте почти не знал, также говорили, что лицом я не выглядел на свой возраст.

В моей голове крутилось, что в конце концов я подам Лухне руку у алтаря, раз оба так долго хранили верность, а мать не будет против моего счастья. Но кто может предвидеть своё будущее?

Каллимах, которого выпроводили из дома Под золотым колоколом так, как он того заслуживал, объявлялся там ещё, вероятно, один или два раза, пытаясь попасть к моей матери и пребывая в уверенности, что ласковыми словами приобретёт её расположение. Это ему, однако, не удалось, и в конце концов он убедился, что источник, из которого он долго черпал и прилично обогатился, для него закрылся.

Внимательный человек, который был вынужден следить за тем, чтобы не прибавлять себе врагов, изменил тактику. Он видел, что я в милости у короля и Ольбрахта, поэтому не хотел, чтобы на него жаловались.

При первой встрече со мной наедине, тем весёлым тоном, который умел так отлично изобразить, он поздравил меня с тем, что мы с Навойовой помирились.

— Я давно этого хотел и старался её склонить, — сказал он мне, — но там домашние вам у неё навредили и отговорили её. Я очень рад, что это так хорошо закончилось. Навойова была какое-то время очень расположена ко мне, я многим