Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Милостивый пане, — ответил я поспешно и не очень думая, что говорю, — королевич, наверное, хотел бы выступить и показать себя рыцарем, но Каллимах его больше придворной службой и латынью баламутит.
— Одно другому не мешает, и то, и другое нужно, — сказал король, — а без рыцарства и мужества не будет нравиться людям… сердце нигде легче не получит, чем в лагере.
И, ложась, добавил ещё:
— Но он должен идти не по приказу, а по собственной воле.
На этом он меня отправил.
Я хотел исполнить королевское поручение, которым гордился, потому что оно доказывало доверие, но как мне за это взяться? Сначала мне пришла в голову глупость воспользоваться Каллимахом; но я сам догадался, что если бы это было хорошо, король для этого дела не использовал бы меня, маленького.
Утром я пошёл к королевичу. Нужно было уже в это время видеть его двор, слышать, что там делалось, и какая особенная там собиралась компания, чтобы тревожиться за будущее. Он допускал к себе без разбора всех, кто развлекал, шутил, прислуживался, смешил и подавал мысли для новых развлечений. Поэтому рядом с панычами потёртые кубраки каких-то бродяк, шутов, жонглёров, карлов и с утра до вечера шум, звон, смех без всякого уважения к Ольбрахту, который только иногда, когда кто-нибудь слишком много себе позволял, сам выталкивал, или приказывал выбросить за дверь.
Беседы были такие же нестройные. Тот пан, который соперничал с Каллимахом в изящной латыни и рассказывал историю римлян так, что его было приятно и дивно слушать, большую часть дня питался рассказами такой черни о том, что делалось в шинках и с известными горожанами, что у более скромного человека появлялся румянец.
Но такую он имел двойственную натуру — большой ум и недостойную и безумную кровь.
— Яшко! — закричал он, увидев меня. — Гм! Вот это гость у меня! Поставьте ему стул с подушкой и дайте кубок.
Я улыбнулся.
— Но ты и твои уши не привыкли к пустым шуткам, какие нас, молодёжь, развлекают. На первом плане девки.
— Это правда, — прервал я, — что предпочитаю о всяких других созданиях говорить, чем о них. Даже о собаках и лошадях.
— Но то промахнулся с призванием, — ответил королевич, — нужно было идти с Капистраном и стать бернардинцем.
— Сейчас поздно, — сказал я, — но я думаю кое о чём другом.
— Ну? — спросил королевич с интересом.
— Все идут против этой татарской дичи, — сказал я, — мне тоже хочется. Признаюсь, если я был бы на месте вашей милости, воспользовался такой прекрасной возможностью и также пошёл бы на иноверца, на эту мерзкую саранчу.
Юноши, которые стояли вокруг, замолчали, переглядываясь. Обрахт слегка задумался.
— Там уже достаточно вождей, — ответил он.
— Но если бы там был королевич, он всем бы приказывал, — отозвался я. — С ним даже сразу мужество вступило бы в ряды.
Моя речь так взбудорожила собравшихся, что никто не сказал ни слова.
— Ты что, думаешь, что у меня нет рыцарского сердца и желания? — грустно ответил королевич через мгновение. — Всё же я пошёл бы и предпочёл быть в поле, может, чем тут сидеть и постоянно слушать одни сказки, но ты ведь знаешь, что мы не имеем своей воли, хоть выросли. Что отец прикажет, то и исполним, а нам самим хотеть ничего нельзя.
И, подумав, добавил тише:
— Смотри, король до сих пор хочет приказывать Владиславу Чешскому; что говорить о нас! Король гневается на него за то, что не слушает его как подросток.
— Это правда, — сказал я, поглядывая вокруг, потому что легкомысленная толпа, которую собрал этот разговор, разошлась по углам и оставила нас почти одних, — но мне кажется, что, если бы сын попросился у отца на войну, он, наверное, не отказал бы, а может, и утешил бы.
Затем глупая песенка, вполголоса напеваемая, зазвучала из угла. Ольбрахт её услышал, подхватил и словно забыл, о чём шла речь.
— Это та чёрнобровая Клинга её поёт… и как поёт… девка расцвела как роза… кто-то из вас у неё в милости.
Снова начались разговоры, а мне сделалось аж грустно и стыдно. Я опустил глаза. Нас снова окружила толпа, я ничего не говорил, но не уходил.
Ольбрахт, точно совсем забыл, о чём мы говорили, шутил и просил шуток, но на его лице остался военный оттенок. Увидев, что в этот раз ничего не добьюсь, я хотел удалиться. Я обещал вернуться вечером. Затем, когда шум голосов прямо до такой степени усилился, что уже ничего, что болтали шуты, нельзя было услышать, Ольбрахт встал серьёзный, грозный, и взмахнул рукой.
— Прочь! За дверь! А ну!
И почти как собак прогнал их. Мы остались одни.
— Ты знаешь, — сказал он после паузы, — что иногда говоришь неглупые мысли. Если бы я сильно встряхнул татар? Геройство имеет прелесть? Оно никогда не помешает.
— Особенно тут, в Польше, — сказал я, — где постоянно нужно стоять на границе, бдить и меча ни на мгновение нельзя из рук выпустить.
Он стоял в задумчивости.
— Ну и что! Король пошлёт или какого-нибудь литвина, или кого-нибудь из Рытвиан, из Тарнова… а обо мне не подумает.
— Потому что ваша милость должны сами о себе подумать, — прибавил я. — Ни один отец своего ребёнка опасности не подвергнет. Ни королева, ни он не скажут: «Иди на войну…» Но, если вы пожелаете этого, думаю, что королю это будет даже приятно.
Он внимательно на меня посмотрел, я продолжал дальше:
— Я знаю, что на весёлую краковскую жизнь король смотрит без радости.
— Тяжело не быть молодым, — воскликнул Ольбрахт. — А потом, когда, Бог даст, буду царствовать и запрягусь в этот плуг, в котором ходит отец, что едва дышит, не будет времени на жизнь для себя. Человеку положено немного радости.
Он говорил это, а проснувшаяся фпнтазия начала в нём играть.
В спальной комнате висело несколько доспехов. Он подошёл к одним.
— Гляди-ка, — рассмеялся он, — если бы я их надел, к шлему перо прицепил, золочённый меч сбоку, а к поясу — мой неотступный маленький, на плечи алый плащ набросил, подо мной сивый конь… разве я не красивым бы ей показался?
— Вне всякого сомнения, — сказал я весело, — только наряжаться так для татар упаси Боже. Это грязная чернь, это никакие не рыцари, мы бы эту мерзость вымели и высекли.
Вечером Ольбрахт велел позвать меня к себе.
— Яшко, —
