Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

И он со смехом махнул рукой. Он очень старался показаться добродушным, что я принял довольно холодно, неприятного и пастыдного дела я не хотел размазывать.

У короля, как всегда, было хлопот сверх всякой меры, потому что он, может, не заботясь о судьбе сыновей, о расширении своего королевства и его обороне, сам их приумножил. Его разывали на все стороны.

Приходилось снова ехать в Литву, а моё сердце ныло от того, что должен отдалиться от матери, когда вечером, заехав к ней попрощаться, я нашёл её более нежной, чем обычно; это я приписывал разлуке.

Она взяла меня за голову и, целуя, сказала:

— Бедный сирота, тебе с колыбели назначено знать в жизни только труд и самопожертвование для других. — Ты несчастлив, Яшка!

— Как это? — прервал я живо. — Разве я могу жаловаться? Бог дал мне такое долгое ожидание счастья, чтобы оно выдалось мне ещё больше, потому что голодному всякая еда по вкусу.

Мать вздохнула и поглядела на меня с сожалением. Похоже, что-то было у неё на устах, но не осмеливалась высказать.

— Завтра ты уезжаешь с королём, — сказала она, — лучше, чтобы ты уже сейчас узнал, что на свою честную Лухну не должен рассчитывать.

А, увидев, что я очень взолнован, села рядом и сказала:

— Прими это спокойно. Не злись на неё, она долго ждала тебя, пока, видимо, не начала сомневаться. Вышла эта бедолага замуж, не по доброй воле, но из-за своего честного сердца, поскольку у неё была сестра, которая была замужем. Она умерла, а остались трое сирот и муж, который не мог справиться с их воспитанием. Всё шло к тому, что он должен был дать им мачеху. Лухна испугалась, плакала, и в конце концов решила пожертвовать собой ради этих детей.

Нужно ей и то засчитать, что вдовец — человек вспыльчивый, грубиян, как отравил жизнь сестре, так её также, наверное, счастливой не сделает.

Я слушал этот рассказ матери почти ошеломлённый, но потом из моих глаз потекли слёзы и я вздохнул легче.

Мне не годилось ничего говорить против этой женщины, только пожалеть её.

— Найдёшь себе другую, — прибавила мать, — рана заживёт.

— Я не думаю об этом, — сказал я, — это мой рок, сиротство, я должен смириться. Воля Божья. Я столько лет носил её в сердце, что и теперь она навсегда в нём останется. Найду такого сиротку, каким был сам, и как сына его приму. На другую семью мне уже нечего надеяться.

Так пошатнулись мои последние мечты на счастье, и это в то время, когда я мог предложить Лухне достаток и долю лучшую, чем та, через какую прошла.

Когда судьба так играет со мной, на нашем дворе всё шло той дорогой, какой однажды пошло. Каллимах уже сильно вырос, хотя и неприятелей у него с каждым днём становилось больше.

Я сам слышал, когда он с итальянцами доверчиво беседовал о том, что с хладнокровием приготовил и обдумал будущее.

— Спесь этого беспокойного и наглого рыцарства однажды во что бы то ни стало нужно сломить, — говорил он. — От старого короля этого не ожидайте. Он смотрит на Венгрию, на Пруссию, на татар, на Москву… у него много в голове, а тут нужна смелая и дельная рука. Для этого я воспитал и приготовил Ольбрахта, он в меня верит, он проникся тем, чему я его учил; если послушается потом, мы сделаем из этого королевства сильное государство. Где много хозяев, порядка нет… власть должна быть сосредоточена в одних руках. Возможно, немного наглых голов придётся срубить, но потом будут послушны.

Сам Ольбрахт, словно был уверен, что после отца его выберут королём, питал эти же надежды.

— Отругать, прижать, особенно самых влиятельных, тех, что стояли во главе, остальные сами упадут.

Ни для кого не было тайной, что Тенчинские и их приятели, и чуть ли не вся малопольская аристократия, хотя затихла, не изменила своей склонности к королю и династии.

Архиепископ Збигнев, недаром Олесницкий, верный традициям своего имени, хоть достаточно повлиял на старого короля, хоть с Каллимахом был в очень дружеских отношениях, в сердце носил Пястов, как и другие, и ждал только смерти короля. Эта сердечная дружба с Каллимахом была весьма своеобразной, потому что обоим, видимо, казалось, что взаимно обманывают друг друга, и оба хотели использовать друг друга. Итальянец внешне был расположен к учёному архиепископу, открыт с ним и искренен, всё-таки никогда до глубины души не выдал себя, а Сбигнев также поверенным его не считал.

То, что позже оказалось явным — что малополяне хотели посадить на трон Пяста, а сыновей Ягайллы отправить в Чехию, Венгрию и Силезию — мне кажется, уже хорошо готовили при жизни старого короля.

Но об этом позже.

Наш Ольбрахт, на которого Каллимах так много рассчитывал, тем временем вёл жизнь всё более и более беспорядочную. Правда, он не знал, что ему делать, потому что король его ни к чему не призывал, кроме больших праздников, чтобы стоял у его бока вместе с Александром, а иногда и младшими.

Поэтому у Лены проводили время всё шумнее, а иногда у богатых мещан, которые приглашали её к себе, чтобы привлечь королевича. А оттого что видели, как королевич делал долги, транжирил деньги, обсыпал любовницу подарками, некоторых городских легкомысленных девушек охватывала зависть. Они стремились к нему, навязывались, а он, хотя всегда любил Лену, потому что его нельзя было от неё оторвать, крутил романы и с другими.

Это доходило до короля, он долго молчал. Сын был уже взрослым, трудно было его бранить как ребёнка, когда ему нужно было заслужить уважение на родине. Каллимах постоянно повторял своё: что это перебродит; это бродило но не проходило.

В то время с Руси и Подола пришла весть о нашествии татар, о страшном разорении и ясыри. Нужно было во что бы то ни стало идти на это сброд, который осмелел от своей безнаказанности, и не с лишь бы каким отрядом, маленькой силой, а с такой оравой, чтобы эти грабители долго это чувствовали.

Можно сказать, все рыцарские люди просились в эту экспедицию, в добровольцах нехватки не было.

Король уже лежал в кровати, все вышли, а он пальцем молча позвал меня к себе. Я побежал, думая, что он, как иногда делал, захочет, чтобы я принёс ему капельку вина с водой, но он приказал мне наклониться к нему.

— Почему вы не шепнули Ольбрахту, чтобы просил меня пойти в