Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

Он был мужем железных убеждений, очень суровый и неслыханно работящий. В последние годы ему пришлось за свой счёт строить бурсы, ставить приходы, помнить о каждом кирпиче и камне, о каждой повозке и коне, что их привозил, о ремесленниках, о деньгах для них…

А притом с пюпитра не сходили хроники, не переводились рукописи и письма, которые он читал и переписывал до последней минуты своей жизни.

Король почтил его великолепными похоронами, потому что, если порой и относился к нему с предупреждением и должен был наказывать с другими, чтобы добиться послушания, умел уважать несокрушимый характер, великое благочестие, чистую и примерную жизнь.

За его гробом шли королевичи и я с ними, оплакивая незабвенного мужа. Особенно горевал по нему королевич Казимир, он был также его любимцем. Длугоша ждали митра и архиепископство, но он не нуждался в них, чтобы остаться в народной памяти. Для меня эта тоже была великая утрата, потому что в нём я имел опекуна, не дающего поблажки, но к уму и сердцу которого я мог прибегнуть в тяжёлое время.

Вместе с другими прославляя умершего, Каллимах в первое время угрожал написать его житие, так же как о своём благодетеле, Грегоре из Санока, но слова, по-видимому, не сдержал. Слишком велика была разница их характеров, чтобы дружить, и даже, чтобы понять друг друга. Итальянец превосходил красотой и изысканностью слова, чего ему никто не отрицал, но слово у него было всем.

Так, схватив заметки Грегора, он красноречиво описал историю того похода, в котором погиб Варненчик, а Грегор был тогда рядом с ним и был прямым свидетелем, но ничего от себя туда не добавил, помимо слов и речей, вложенной в уста умерших. Жизнь Длугоша он не мог прославлять, находя в ней добродетели, которых оценить ему было трудно, ибо их не имел. Он также был вынужден коснуться одной вещи, никому не тайной, из-за которой он не мог усопшего ни хвалить, ни даже оправдать, то есть — его открытая неприязнь к королевскому роду.

Длугошу досталось это чувство от первого своего господина и учителя Збигнева Олесницкого, и он сохранил его до конца жизни. Короля уважал, но не мог простить ему, что вёл с Римом войну за епископства, и ставил на своём. Не один Олесницкий, не одни Тенчинские, Длугош и маленькая горстка беспокойных людей ещё оглядывались на Пястов. Это выявилось позже, после смерти короля, когда дошло до выбора Ольбрахта.

Но об этом говорить не время.

Из последующих лет надобно записывать уже чуть ли не одни катастрофы.

Как я сказал, умерли святые люди, на их месте появились ученики, красноречивые, по примеру Каллимаха, ставящие светскую мудрость над другими и привычками освобождающиеся из-под христанского права. В монастырской тени скрывалась кучка тех благочестивых людей, которая осталась из прошлого века. На рынках люди уже не сбегались на проповедь, да и костёлы не всегда были полны. Зато в домах жизнь кипела весёлая, словно хотели насладиться остатком счастливых дней.

Потом через несколько лет пришла в Краков ужасная чума, занесённая из Венгрии, и те, что могли, ушли из города в леса и поля, и другие земли. С середины июля, октавы Божьего Тела, до середины августа страшная эпидемия, чёрная смерть, против которой врачи тщетно искали лекарства, значительно опустошила город.

Счастливыми были сутки, когда в приходе Девы Марии на рынке не более пятидесяти человек вывозили на кладбище. Люди падали на улице, внезапно поражённые, и часто, прежде чем появлялся ксендз с последним причастием, в ужасных мучениях заканчивали жизнь. А в чей дом постучалась костлявая, там уже мало кто оставался, или никого. Старики и молодые ложились по очереди.

Ужасная тревога так охватила умы, что дети убегали от родителей, а родители от детей, но находилось люди великих самопожертвований и неустрашимого сердца. Среди всех отличился тот набожный Михал Гедроиц, литовский ксендз, который днём и ночью неутомимо там служил нищим и бедным, исповедовал, кормил, поил, снабжал, хоронил. Он и несколько отважных монахов одни поддерживали в городе порядок, а плохих и распущенных не допускали к грабежу и насилию. Ибо смерть рвала все узы послушания и уважения, и один только ксендз ещё чувствовал некоторую тревогу.

Не осталось гробов, брошенные на телеги тела вывозили в большие ямы, там их как можно быстрей хоронили, так как доктора боялись, что от этих разлагающихся останков в жаркие дни лета заразы будет ещё больше.

Нас со двором не было в Кракове, выехала и моя мать одна к Новойовой, а Каллимах с нами; поэтому я знаю только то, что мне по возвращении рассказывали те, кто собственными глазами видели эти судные дни.

Всё мещанство побогаче, а значит, и Монтелупе, сбежали во Вроцлав и Силезию. Монастыри же не только не опустели, но в них отовсюду прибавилось Божьих слуг, готовых на смерть и мученичество ради славы Спасителя и отчёта Ему.

В этом переполохе, когда все живые покидали город, я, помня о матери, хотя не хотел ей навязываться, желал её спасти. Я тайно побежал к Слизиаку. Они готовились в дорогу. Я думал, что это благодаря Каллимаху, не сомневаясь, что она была его женой и, вероятно, последует за двором.

Слизиак, который ужасно постарёл и еле передвигал ноги, не желая оставлять пани, всю дорогу в путешествиях сидел в карете, потому что коня уже оседлать не мог. Когда я вбежал к нему, спрашивая, что они думают делать, он сказал мне сухо и грустно:

— Мы едем.

— Куда?

— В Навойов.

Он задержал на мне взгляд.

— Вы, может, думаете, что мы за вами поедем?

Он покачал головой. Мы были одни; старик сел и, вздыхая, указал мне на лавку.

— У нас тоже многое изменилось, — сказал он, — в лучшую ли сторону, не знаю. Обобрал нас итальянец, как, наверное, хотел, обивку со стен и миски из сокровищницы забрал, хорошо, что кубок для воды оставил… поэтому и значительно остыл. Госпожа всегда ему рада и не в меру его любит, но плачет и глаза выплакивает, потому что видит, что у него там нет сердца, а скорее всего, его там и не было.

— Увы, слишком поздно, — сказал я, — вы узнали его, когда уже уз разорвать нельзя.

Старик взмахнул рукой в воздухе.

— А кто это знает? — сказал он тихо. — Нас не было в Кракове, когда это произошло, и свадьбы никто не видел. Хуже неё ослепление, которое до сих пор нашей пани не даёт видеть того, что человек охотился на неё