Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Купцы считали для себя великим счастьем, что королевичи переступили порог их дома. Старик достал самое лучшее, дабы их угостить; накормил, напоил, одарил, развлёк… и так хорошо у них там проходило время, что и от поездки нужно было отказаться, и в сумерках вернулись в замок; но об этом запрещалось говорить.
Я находился при Ольбрахте, который, уже играя тут роль взрослого мужчины, вёл себя смело, но очень прилично. Говорил он много и остроумно, играл со старым и младшим Монтелупе, с женой, но меня, как лезвием в бок кольнуло, когда я заметил, что он не спускал глаз с прислуживающей у стола Лены. Это было таким поразительным, что и другие могли это понять; он не мог скрыть, не старался даже утаить.
Когда глаза девушки, которая знала, что это был королевич, встречались с его взглядом, она начинала взаимно стрелять ими в юношу. Не знаю, что они друг другу сказали, но хотя ни одного слова не было сказано, я уверен, что с этой первой встречи завязалась между ними любовь.
Тогда никто не мог предположить, чтобы молокосос Ольбрахт мог так влюбиться в простую девушку. С пятнадцати лет жизни он был ветреный и в замок постоянно приносили на него жалобы, но это считали ребячеством. Ему запрещали доступ в комнаты фрейлин королевы, укоряла мать, отчитывал отец, а эффект был только тот, что в своих выходках он стал более скрытным и осторожным.
Я, насколько только мог, сдерживал их, и не раз нарывался на гнев. Раньше, когда он был младше, это проходило легче, теперь, когда приближался к двадцати годам, становился упрямым и просто надо мной насмехался.
Несколько раз ночью переодетого и выбирающегося с придворными в город я должен был вернуть его силой и угрозой. Наконец я должен добавить, что когда просил его и обращался к его сердцу, он часто смягчался. Но кровь была вспыльчивая, молодая и темперамент безумный.
Если бы Длугош вёл воспитание до конца, он, быть может, иначе бы склонил его к дисциплине, — с Каллимахом всё было дозволено, лишь бы публичного возмущения и шума не вызвало.
Чуть только мы вернулись из города в замок, как Ольбрахт приказал вызвать меня к себе. Он ходил по комнате, напевая, разбрасывая руками длинные волосы, улыбаясь самому себе, принимая разные позы, потому что вино пана Монтелупе было ещё в голове.
— Яшко! — воскликнул он вдруг. — Или ты мне верный слуга, или навеки враг! Пришёл час, который это покажет.
— Я думал, — сказал я, — что ваша милость давно знаете, кем меня считаете.
Он остановился, хватая меня за плечо.
— Яшка, я схожу с ума! — крикнул он. — Эта девушка…
Я нахмурился.
— Какая? Где? Снова?
— Как будто ты не знал и не догадался, — продолжал он запальчиво, — а эта итальянка у Монтелупе, с пламенными волосами и глазами, как чёрные бриллианты!
Он схватил свои взъерошенные локоны и начал их дёргать.
— Яшка, спасай! — закричал он.
Я сурово на него поглядел, но в то же время как бы прося о милосердии.
— Ваша милость знаете, — сказал я, — что коль речь идёт о юбке, я не помогаю и не препятствую. И теперь иначе не будет.
Лицо Ольбрахта стянулось и пылко сморщилось, он выглядел грозно.
— Это нечто иное, чем бывало, — сказал он, — очаровала меня бестия.
— Это ребёнок, — ответил я, — да и ваша милость ещё…
Он не дал мне докончить.
— Ребёнок или нет, — воскликнул он, — я эту девушку схвачу, украду, не знаю, что сделаю, но она должна быть моей!
Не было возможности говорить об этом полушутя, я начал серьёзно, сперва ставя ему в пример брата Казимира, который даже взгляда на женщин избегал, и был скромный, как девушка, потом хотел его гневом отца устрашить, если бы допустил какое безумие, наконец напрямую я ему объявил, что не только помогать не думаю, но буду мешать.
Он прогнал меня вон; я уже вышел за дверь, он позвал назад.
— Это дьявол, не девушка, — воскликнул он, — не сходит с моих глаз. Но какое это имеет значение? Какая-то простая служанка.
— Да, — сказал я ему, — и ваша милость гостеприимно приняты в доме Монтелупе; отблагодарите их, доставляя неприятность, обольщая ребёнка, которого они опекают?
Ольбрахт задумался, вздохнул.
— Ты признаёшь, — добавил он, — что эта девушка такой дивной красоты, что достойна быть не служанкой, а госпожой. Что за глаза? А как они умеют смотреть… Во мне горело, когда она на меня смотрела.
— Завтра ваша милость остынете, — прервал я, — и забудете.
Он хотел ещё продолжать разговор, но я под предлогом дел сумел от него ускользнуть.
Между тем, встретившись в тот же вечер с Каллимахом, Ольбрахт сдержаться не мог, признался ему, какое впечатление произвела на него красота девушки. Итальянец, вместо того, чтобы его пожурить, начал смеяться, разглагольствуя об итальянских красавицах, ещё превознося римских венецианским, рассказывая о генуэзких, о болонских и флорентийских, и описывая всё, чем отличались.
— Венецианки, быть может, не имеют таких прекрасных черт, как тосканки и римлянки, но жизни в них больше, а только блеск жизни делает красоту прекрасной.
Не осудив королевича за то, что полюбил венецианку, не видя в этом ничего предосудительного, находя это в молодом вещью естественной, он придал смелости Ольбрахту, а мне затруднил попытку его сдержать. Я не спускал с него глаз — он меня остерегался, но я чувствовал и видел, что он не только не остыл, а всё горячей этим занимался, в доме Монтелупе налаживал связи.
Я никогда не узнал, кем он воспользовался и как сумел снестись с девушкой, но определённо то, что спустя несколько дней она знала о том, что сам королевич ею заинтересовался и она вскружила ему голову. Девушка была такой неопытной и глупой, что этим сразу же похвалилась своей пани и показала ей кольцо с камнем, которое ей послал Ольбрахт.
В доме поднялась сильная тревога. Что тут делать?
Хозяйка сначала хотела отправить Лену обратно в Венецию, старый Монтелупе качал головой.
— Король немолод, — сказал он, — поэтому есть всякая вероятность, что после него на трон сядет Ольбрахт. Вместо того, чтобы снискать его расположение, вы хотите сделать его неприятелем, и это из-за одной девушки… над этим нужно подумать.
По-видимому, вызвали на совет Каллимаха, а
