Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

После того, как проехали половину дороги, его настроение улучшилось, он понемногу начал мне рассказывать.

— Людские языки… нет ничего хуже на свете, чем они. Никого они не пощадят. Плетут глупости, а человек напрасно грызёт себя и беспокоится.

— Что такого тебе наплели в Вильне, — спросил я, — что вдруг так в Краков захотелось?

— А, не спрашивай, — сказал он, — я уверен, что это ложь, но…

Он покрутил головой, умолк вдруг и больше из него ничего добыть я не мог. Я испугался за здоровье и даже за жизнь матери, но он в этом меня успокоил, хотя дал понять, что слухи действительно её касались.

Он нагнал на меня немалой тревоги, но я должен был с ней уже ехать в Краков, потому что только у ворот он мне признался, что слышал от королевского придворного в Вильне, как в городе поговаривали, что будто итальянец Каллимах собирался жениться, или даже женился на вдове Навойовой Тенчинской. Это меня возмутило, и я начал смеяться, но Слизиак остался хмурым и задумчивым.

В каменице Под золотым колоколом мы нашли всё по-старому, мать достаточно нежно меня приветствовала. Я нашёл её цветущей, здровой, весёлой и больше, чем обычно, оживлённой. Дома около неё была заметна только та перемена, что слуги были одеты нарядней и изысканней и жизни было больше. В тот вечер в сумерки прибыл Каллимах, которого, как казалось, ожидали с ужином на итальянский манер. В обхождении его с матерью и со мной было больше, чем раньше, фамильярности и какого-то повелительного тона.

Обеспокоенный тем, что мне доверил Слизиак, я в самом деле заметил, что итальянец тут вовсе не чувствовал себя чужим. Давал людям приказы, шептался с моей матерью и разговаривал в стороне, а что касается меня, хоть был любезным, но держался как-то вдалеке и, казалось, пренебрегает.

Мать краснела, поглядывая на меня, старалась показать себя равнодушной и серьёзной, но каждую минуту выдавала сильную заинтересованность своим гостем.

Я не мог спросить, что тут произошло, и не имел права устраивать матери каких-либо представлений. Она была госпожой своей воли, состояния и имела право распоряжаться своей судьбой.

На следующий день для меня стало очевидным, что или по собственной воле, или по чьему-нибудь совету она старалась держать меня вдалеке от себя и от прежней близости отучать. Она только сделала мне замечание, что я не должен теперь отдаляться от замка, чтобы у королевича и короля милости не потерять.

После этих указаний, естественно, что я и нескольких дней не оставался под золотым колоколом. Раньше, когда это случалось, мать присылала узнать обо мне, звала, теперь, казалось вовсе не беспокоится.

Как я от этого страдал, не хочу даже говорить об этом. Единственное сокровище моё на земле, любовь матери, с трудом завоёванная, ненавистная судьба отбирала у меня.

Это было работой человека, для которого вовсе не было дела ни до сердца, ни до привязанности, но до значительного состояния, каким распоряжалась бездетная вдова. Я знал, что он потом сам будет смеяться над её легковерием. Меня волновало не то, что он смог её вырвать, но о разочаровании, какое она испытает.

На второй день после возвращения, когда я с королевичем Ольбрахтом пришёл в дом Каллимаха, сразу при входе меня поразила добыча, которую тот уже имел время из дома Под золотым колоколом перенести к себе. Я узнал покрывала, которыми гордилась Навойова, серебряную посуду, которую я видел у неё, подсчвечники, кувшины, шитые скатерти и полотенца. Итальянец вовсе не скрывал эту добычу, но скорее хвалился приобретённой роскошью. Боль, какую я испытал, и стыд не пускали меня уже даже идти в город.

Но с другой стороны я боялся, как бы мать из этой насупленности не делала вывод, что я вмешиваюсь в её дела и упрекаю в том, что она делает. Через людей я знал, что Каллимах каждый день раз, если не два, бывал у вдовы, там просиживал и, что больше, чувствовал там себя как дома, приглашал гостей, устраивал пиршества, на которых не всегда бывала Навойова, но была её кухня, погреб и служба.

Таким образом, людские толки и слухи не были напрасны — увы. В городе одни твердили, что Каллимах женился на вдове, даже минуя ксендза, который должен был совершить таинство, другие говорили, что, обобрав её, бросит.

После покрывал и серебра в каретный сарай проехала одна карета и четыре лучших коня с такой упряжью, что её не постыдился бы воевода.

Я практически совсем перестал бывать у матери. Порой на какое-то время являлся по приказу… принимала меня холодно, обеспокоенно, как бы стыдилась, а так как моё присутствие доставляло ей неудовольствие, я уходил.

Прошло две недели после возвращения, когда после моего несколькодневного отсутствия у матери пришёл старый Слизиак. Я сначала думал, что его прислали, он отвечал мне, очень раздосадованный, что навестил меня по собственному желанию и пришёл узнать. Он сидел хмурый, как ночь, и вздыхал.

Никогда я не вдавался с ним в разговоры о матери, тем более теперь, когда мне было стыдно и боль закрывала уста.

Из физиономии и лица старика я читал, что и он был ужасно подавлен и возмущён.

— Почему, — сказал он наконец, — ты перестал приходить? Ты бы, может, был полезен, если бы наша пани чаще на тебя смотрела.

— Меня там не хотят видеть, — сказал я.

— Плохое творится, — выпалил старик, — хочется плакать кровавыми слезами.

Он встал, заламывая руки.

— Я не верю, но говорят, что нашим отсутствием воспользовался проклятый итальянец, опутал вдову, а может, и женился.

— Зачем ей это скрывать? — спросил я.

— Может, боиться Тенчинских, может, брата, разве я знаю! — сказал Слизиак. — Боже мой! Кто бы предвидел, что это так позорно для неё кончится.

Старик вытер слезу.

— Можно заключить, что, пожалуй, он действительно на ней женился, — прибавил литвин, — потому что так грабит и обчищает наш дом, так в нём своевольно распоряжается, точно там паном был. Я знаю, сколько мы оставили в казне, когда выезжали, а что там сейчас?

Он пожал плечами.

Старик долго так жаловался. Любил он свою госпожу, исполнял самые странные её желания, вплоть до жестокости, подчинялся фантазиям, но её позора вынести не мог, а ему казалось позором выйти замуж за бродягу, чужого человека, которого он считал простым холопом.

— Чем тут помочь! Теперь с ней и говорить об этом нельзя!

Во всём городе был один голос и всеобщее мнение, что итальянец действительно женился на вдове; это, по крайней мере, радовало, потому