Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс

называй мя так. Я никому не госпожа. – Она засмеялась и посмотрела на меня. – По всему видать, и ты тоже.

Следуя за мистером Джонсом, я, похоже, полжизни тащилась по лестнице, пока добралась до третьей площадки. Лепесток оказалась права, дорогу к роженице по прозвищу Тюльпана показывать не требовалось: крики и брань привели меня прямо к ее двери. Поднимаясь по лестнице, высокий мужчина по фамилии мистер Джонс («Да ладно тебе, какой я мистер, зови меня просто Ричард») объяснил, что здесь пансион, а иногда и бордель (на случай, если я еще не поняла) и всех «девочек» Лепестка называют именами цветов.

У нее была страсть к цветам и садам. Полуобнаженную женщину внизу, откликнувшуюся на Лил, на самом деле звали Лилией, а саму Лепесток – Маргарита.

– Тюльпанушка, вот повитуха…

Темноволосая женщина, лежавшая на кровати раздвинув ноги и опираясь спиной на подушки, замолкла на полукрике и уставилась на нас.

– И Лепесток будет с…

– Убери эту ниггу отсюда! Сию же минуту! Гони ее к черту! Гони! Ее! К черту!

И она раззявила рот так, что в него поместилась бы целая корова, и снова завопила. От этого вопля, похоже, аж половицы задребезжали.

Я подошла к ней и попыталась проверить живот и сердце, но женщина ударила меня, а затем плюнула в лицо, обзывая такими словами, которые даже мне, последние пять лет прожившей с пиратами, редко доводилось слышать.

– Ни одна ниггерская сука никогда не коснется ни меня, ни моего ребенка! Забери ее-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!

С отвращением я отошла от кровати и, схватив влажную тряпку, которую сунул мне Джонс, вытерла лицо. Позади, из открытой двери, послышался голос Лепестка:

– Да что же это такое?

– Найдите мне настоящую повитуху! – орала женщина в постели, ни внешним видом, ни поведением не напоминавшая тюльпан. – Ай-я-а-а-а-а!.. Не эту грязную черную девчонку…

Лепесток промаршировала в комнату, словно полководец во главе войска, неся в обеих руках по стопке белья, за ней следовали две женщины, которые тащили ведра с водой, чайник и корзину, где, как я поняла, были нужные мне травы. Белье она передала мне, а сама, ни разу не запнувшись, прошагала к кровати.

– А ну, цыц, дурында. Это повитуха. Ее зовут Мариам, а ты лучше уймись.

– Ни одна сволочная нигга не посмеет…

Я уже открыла рот, чтобы сообщить этому исходящему злобой демону из тьмы, что я о ней думаю, но Лепесток заговорила первой.

– Ну-ка прекрати строить из себя целку-недотрогу и закрой пасть! – отрезала Лепесток острым как бритва тоном и указала на меня. – Кроме этой девчонки не будет никого. Либо она, либо телись сама. Ясно?! А теперь успокойся и позволь ей делать свою работу. А ты, Ричард, ступай отсюда! Это бабьи дела.

Рот у Тюльпаны был по-прежнему распахнут, но она не издала ни звука. Джонс ухмыльнулся и вышел за дверь. Другие женщины, которые помогали Лепестку нести воду и тряпки, тоже ухмылялись, кусая губы, когда Лепесток пристально смотрела на них.

– Давай. – Она посмотрела на меня и кивнула. – Приступай же.

Тюльпана вздрогнула, когда я прикоснулась к ней, но хотя бы уже не плевалась. Я не обращала внимания на ее ужимки, просто делала свое дело. С помощью Лепестка расправила подушки, обтерла Тюльпану и расправила постельное белье, чтобы подхватить ребенка, если он выскочит, как пуля. Мое внимание привлек шепот в углу комнаты. Одна из женщин держала в руках чашку, и пар поднимался к ее покрытому оспинами лицу.

– Вот… отвар, который ты просила, – сказала она, и интонации французского языка, на котором она говорила в детстве, смягчили ее слова.

– Мерси, – ответила я, взяв чашку в руки.

Женщина с оспинами уставилась на меня. Я обратилась к Тюльпане:

– Пей.

Та, стиснув губы, гневно сверкала на меня темными глазами. И явно не собиралась ничего говорить, по крайней мере в присутствии Лепестка. Но подняла руку, словно собираясь выбить чашку с горячим содержимым у меня из рук.

– Não, – прорычала я Тюльпане на ее родном языке.

Та посмотрела на меня так, будто увидела меня впервые, распахнув глаза.

– Ты знаешь мой язык, – произнесла она по-португальски.

То же самое мне когда-то сказал Цезарь. Давным-давно. Используй слова, которые знаешь, Маленькая Птичка.

– Некоторые слова, да.

Она медленно вдохнула, затем лицо ее скривилось, а тело изогнулось, выталкивая ребенка.

С тех пор она говорила, потом кричала, потом еще говорила. Из нее вылилось столько слов, будто она приберегала их специально для меня. От роду ее звали Констанцей, и она была из рыбацкой деревни с непроизносимым для меня названием. Мать умерла, отец беспробудно пил, и в тринадцать лет, влюбившись по уши, девочка сбежала. Стала женой моряка, ну, или думала, что женой: на самом деле, стоило им осесть в Саванне, он попытался ею торговать, и она опять сбежала. Ее взяла к себе Лепесток и пристроила к работе. К самой древней работе, которую может выполнять женщина, помимо приготовления пищи. Но Лепесток была добра, содержала дом в чистоте и не терпела грубостей от клиентов. И младенцев. Ребенка Констанцы отошлют, как только отнимут от груди.

Я напевала знакомые португальские слова ей и ее только что родившейся дочери, розоволицему извивающемуся созданию, почти без волос, сильно отличавшемуся от большинства детей, которых я принимала на Рифе Цезаря и других островах. Крепкая, спокойная девочка сразу взяла грудь, а Констанца со слезами на глазах снова и снова благодарила меня, обещая крестить дочку в мою честь Бонитой Марией.

14

К северу от Саванны

Если б было можно, я бы осталась у Лепестка. Она этого хотела, ее долговязый Ричард этого хотел, утверждая, что здесь всегда есть работа для повитухи и того, кого англичане называют «доктором или врачом».

– Кости сами не срастутся, да и кишки то и дело требуется приводить в порядок, не говоря уж о том, что новорожденных кому-то нужно принимать. – Лепесток стиснула зубы. – А детей рожают даже те, кто работает у меня.

Она послала Ричарда торговаться с ирландцем. Намеревалась выкупить меня у аукциониста, а затем выбить мне вольную. Я осталась бы ей должна, но была бы свободна.

– Для меня рабство неприемлемо, – говорила Лепесток, убирая в комнате.

Я присматривала за Констанцей и маленькой Бонитой.

– Сыма-то была не лучше последней рабыни, – продолжала она, собирая грязное белье в узел, который был больше нее. – Приехала сюда в пятьдесят восьмом – пятьдесят девятом вместе с мэм из работного дома. Ее контракт выкупила торговка табачными изделиями из Мэриленда.

Куча простыней и одежды так разрослась, что из-за нее едва было видно макушку Лепестка.