Собрание сочинений - Леонид Трефолев

1870

ЧТО Я УМЕЮ НАРИСОВАТЬ?

       Я художник плохой: карандаш       Повинуется мне неохотно.       За рисунок мой денег не дашь,       И не нужно, не нужно… Когда ж       Я начну рисовать беззаботно,       Все выходит картина одна,       Безотрадная, грустно-смешная,       Но для многих, для многих родная.       Посмотри: пред тобою она!

      …Редкий, межий сосновый лесок;       Вдоль дороги — огромные пенья       Старых сосен (остатки именья       Благородных господ) и песок,       Выводящий меня из терпенья.       Попадаешь в него, будто в плен:       Враг, летающий желтою тучей,       Враг опасный, коварный, зыбучий,       Засосет до колен, до колен…

       Ходит слух, что в Сахарской степи       Трудновато живется арабу…       Пожалей также русскую бабу       И скажи ей: "Иди и терпи!       Обливаючи потом сорочку, —       Что прилипла к иссохшей груди,       Ты, голубка, шагай по песочку!       Будет время: промаявшись ночку,       Утром степь перейдешь, погоди!"

       Нелегко по песочку шагать:       Этот остов живой истомился.       Я готов бы ему помогать,       На картине построил бы гать,       Да нельзя: карандаш надломился!       Очиню. За леском, в стороне,       Нарисую широкое поле,       Где и я погулял бы на воле.       Да куда!.. Не гуляется мне.       Нет, тому, кто погрязнул давно       В темном омуте, в жизненной тине,       Ширь, раздолье полей мудрено       Рисовать на унылой картине.       Нет, боюсь я цветущих полей,       Начертить их не хватит отваги…       Карандаш, не жалея бумаги,       Деревеньку рисует смелей.

       Ох, деревня! Печально и ты       Раскидалась вдоль речки за мостом,       Щеголяя обширным погостом…       Всюду ставлю кресты да кресты…       Карандаш мой, не ведая меры,       Под рукою дрожащей горит       И людей православных морит       Хуже ведьмы проклятой — холеры.

       Я ему подчинился невольно:       Он рукою моей, как злодей,       Овладел и мучительно, больно жжет ее…       Мертвых слишком довольно,       Нам живых подавайте людей!       Вот и люди… И дьякон, и поп       На гумне, утомившись, молотят,       И неспелые зерна, как гроб       Преждевременный, глухо колотят.    . .      …Вот и люди… Огромный этап       За пригорком идет вереницей…       Овладевши моею десницей,       Карандаш на мгновенье ослаб,       Не рисует: склонился, как раб       Перед грозной восточной царицей.       Я его тороплю, чтобы он       Передал в очертаниях ясных       И бряцание цепи, и стон,       И мольбу за погибших, "несчастных"…       У колодца молодка стоит,       Устремив на несчастных взор бледный…       Подойдут к ней — она наградит       Их последней копейкою медной…

      …Вот и люди, веселые даже,       Подпершись молодецки в бока,       Входят с хохотом в дверь кабака…      …О создатель, создатель!; Когда же       Нарисую я тонко, слегка,       Не кабак, а просторную школу,       Где бы люд православный сидел,       Где бы поп о народе радел?       Но, на грех, моему произволу       Карандаш назначает предел.       Оп рисует и бойко и метко       Только горе да жизненный хлам,       И ломаю зато я нередко       Мой тупой карандаш пополам.

1870

К МОЕМУ СТИХУ

       Мой бедный неуклюжий стих       Плохими рифмами наряжен,       Ты, как овечка, слаб и тих,       _Но, слава богу, не продажен_. —       "Слова! Слова! Одни слова!" —       О нет, зачем же мне не верить?       Пусть ошибется голова,       Но сердцу стыдно лицемерить.

5 ноября 1870

СОЛДАТСКИЙ КЛАД

(Рассказ)

       В кафтан изношенный одетый,       Дьячок Иван сидит с газетой,       Читает нараспев.       К нему подходят инвалиды;       Они видали также виды,       Они дрались в горах Тавриды,       Врага не одолев.

       И говорит один калека:       "Читаешь ты, небось, про грека,       Не то — про басурман?       Скажи нам, братец, по газете;       Что нового на белом свете,       И нет ли драки на примете?       Да не введи в обман!" —

       "Зачем обманывать, служивый,       Но за рассказ какой поживой       Утешен буду я?       Поставьте мне косушку водки,       И, не жалея сильной глотки,       Все, значит, до последней нотки       Вам расскажу, друзья!"       Друзья пошли в "приют веселья";       Они дьячку купили зелья       На кровный пятачок.       И закипели живо речи:       О митральезах [3], о картечи,       Об ужасах седанской сечи       Витийствовал дьячок.

       "Теперь (сказал дьячок с усмешкой)       Играет немец, будто пешкой,       Французом. Наш сосед,       Глядишь, и к нам заглянет в гости…" —       "А мы ему сломаем кости,       Мы загрызем его со злости.       Храбрее русских нет!" —

       "Старуха надвое сказала…       Альма вам дружбу доказала;       Фельдфебель без ноги;       Ты, унтер, также петушился,       Зато руки своей лишился;       А Севастополь порешился;       В него вошли враги".

       Вздохнули усачи уныло.       И горько им, и сладко было       При имени Альмы.       Дьячок задел их за живое,       Он тронул сердце боевое,       И оба думают: нас двое, —       Дьячку отплатим мы.

       "Послушай, человек любезный,       Едали мы горох железный,       А ты едал кутью.       Есть у тебя и голосище,       И в церкви служишь ты, дружище,       И мы служили, да почище,       В особую статью.

       Егорья дали нам недаром,       Им не торгуют, как товаром.       А дело было так:       Угодно, значит, было богу,       Чтоб на попятную дорогу       Мы отступали понемногу       От вражеских атак.

       Отдав врагу позицью нашу,       Мы встали, заварили кашу:       Солдатик есть здоров.       И ели мы, ворча сквозь зубы:       На первый раз французы грубы,       Они согрели нас без шубы,       Паля из штуцеров.

       Владимирцы и все другие,       Все наши братья дорогие,       Могли бы счет свести       С французами. Да обманула,       Ружьем кремневым всех надула       Заводчица родная — Тула,       Господь ее прости!

       Настала ночь. "Петров, Фадеев!       В ночную цепь, искать злодеев!"       Мы, ружья на плечо,       Идем — отборное капральство,       Идем, куда ведет начальство,       Вдруг рана у меня — канальство! —       Заныла горячо…

       Я ранен был, как видишь, в руку,       Но затаил на время муку       От наших лекарей:       И дело смыслят, и не плуты,       Да в обращеньи больно люты,       Отрежут лапу в две минуты,       Чтоб зажило скорей.

       Тихонько говорю Петрову:       "Ты по-добру, да по-здорову,       А я… я ранен, брат!"       Петров сказал в ответ сердито:       "И мне ударили в копыто,       Да это дело шито-крыто:       Я схоронил мой _клад_".

       И что ж? Подслушал, как лазутчик,       Нас сзади молодой поручик;       Он не из русских был;       Хоть не какой-нибудь татарин,       По-нашенски молился барин;       Не то он — серб, не то — болгарин,       Фамилию забыл.

       Как бешеный, он вскрикнул дико:       "Вы мертвых грабить? Покажи-ка       Мне этот клад сюда.       "Скорей! Разбойников не скрою       И вас сейчас, ночной порою,       Сам расстреляю и зарою       Без всякого суда.

       Вы — звери! Вы достойны плахи,       Вы рады сдернуть и рубахи       С убитых честных тел;       Спокойно, не моргнувши бровью,       Умоетесь родною кровью…       А я, глупец, с такой любовью       В Россию прилетел!

       Кажи свой _клад_!" — "Да мне зазорно, —       Сказал ему Петров покорно,       Не чувствуя вины: —       Я в ногу ранен, и, примером,       Никоим не могим манером       Стащить с себя пред офицером       Казенные штаны".

       Поручик обласкал нас взглядом.       "И ты, Фадеев, с тем же _кладом_?       Признайся, брат, не трусь!"       А в чем мне было сознаваться?       И без того мог догадаться,       Что и безрукому подраться       Желательно за Русь.

       Нас потащили в госпитали,       И там, как водится, пытали,       И усыпили нас       Каким-то дьявольским дурманом       И искалечили обманом,       Чтоб не могли мы с басурманом       Еще сойтись хоть раз.

       Пошли мы оба в деревеньку,       Где я оставил сына Сеньку,       Лихого молодца.       Когда нагрянут супостаты,       Сам поведу его из хаты       И сдам охотою в солдаты —       Подраться за отца.

       А у Петрова — дочь девица.       Бела, свежа и круглолица…       Петров, не забракуй:       По девке парень сохнет, вянет.       И только мясоед настанет, —       Не правда ли, товарищ? — грянет       "Исайя, ликуй!" —

       "Согласен, братец, с уговором,       Чтоб не якшаться с этим вором.       Дьячок, але-машир!       На свадьбу ты имеешь виды, _       Но за насмешки и обиды       Тебе отплатят инвалиды:       Не позовут на пир.

       Мы не остались без награды       За наши раны, наши _клады_,       И, доживая век,       Свои кресты с любовью носим,       Людей напрасно не поносим.       Засим у вас прощенья просим,       Любезный человек.

       И молвим снова, друг любезный"       Едали мы горох железный,       А ты едал кутью.       Есть у тебя и голосище,       И в церкви служишь ты, дружище,       И мы служили, да почище,       В особую статью".

1871