Собрание сочинений - Леонид Трефолев

СТИХОТВОРЕНИЯ[1]

НАКАНУНЕ КАЗНИ

       Тихо в тюрьме. Понемногу       Смолкнули говор и плач.       Ходит один по острогу       С мрачною думой палач.       Завтра он страшное дело       Ловко, законно свершит;       Сделает… мертвое тело,       Душу одну… порешит.       Петля пеньковая свита       Опытной, твердой рукой,       Рвать — не порвешь: знаменита       Англия крепкой пенькой.       Сшит и _колпак погребальный_…       Как хорошо полотно!       Женщиной бедной, печальной       Ткалось с любовью оно;       Детям оно бы годилось,       Белое, словно снежок,       Но в кабачке очутилось       Вскоре за батькин должок.       Там англичанин, заплечный       Мастер; буянил и пил;       Труд горемыки сердечной       Он за бесценок купил.       Дюжины три иль четыре       Он накроил _колпаков_       Разных — и _у_же, и шире —       Для удалых бедняков.       Все колпаки — на исходе,       Только в запасе один;       Завтра умрет при народе       В нем наш герой-палладин.       Кто он?.. Не в имени дело;       Имя его — ни при чем;       Будет лишь сделано "тело"       Нашим врагом-палачом.

       Как эту ночь _он_ вын_о_сит,       Как пред холодной толпой       Взор равнодушный он бросит       Или безумно-тупой,       Как в содроганьях повиснет,       Затрепетав, словно лист? —       Все разузнает и тиснет       Мигом статью журналист.       Может быть, к ней он прибавит       С едкой сатирою так:       "Ловко палач этот давит,       Ловко он рядит в колпак!       Скоро ли выйдет из моды       Страшный, проклятый убор?       Скоро ли бросят народы       Петлю, свинец и топор?"

1865

ДУБИНУШКА

(Картинка из бывшего-отжившего)

       По кремнистому берегу Волги-реки,       Надрываясь, идут бурлаки.       Тяжело им, на каждом шагу устают       И "Дубинушку" тихо поют.       Хоть бы дождь оросил, хоть бы выпала тень       В этот жаркий, безоблачный день!       Все бы легче народу неволю терпеть,       Все бы легче "Дубинушку" петь.

       "Ой, дубинушка, ухнем!" И ухают враз…       Покатилися слезы из глаз.       Истомилася грудь. Лямка режет плечо…       Надо, "ухать" еще и еще!      …От Самары до Рыбинска песня одна;       Не на радость она создана:       В ней звучит и тоска — похоронный напев,       И бессильный, страдальческий гнев.       Это — праведный гнев на злодейку-судьбу,       Что вступила с народом в борьбу       И велела ему под ярмом, за гроши       Добывать для других барыши…

       "Ну, живее!" — хозяин на барке кричит       И костями на счетах стучит…      …Сосчитай лучше ты, борода-грамотей,       Сколько сложено русских костей       По Кремнистому берегу Волги-реки,       Нагружая твои сундуки!

1865

ШУТ

(Картинка из чиновничьего быта)

       1

       В старом вицмундире с новыми заплатами       Я сижу в трактире с крезами брадатыми.       Пьяница, мотушка, стыд для человечества,       Я — паяц, игрушка русского купечества.       "Пой, приказный, песни!" — крикнула компания. —       "Не могу, хоть тресни, петь без возлияния".       Мне, со смехом, крезы дали чарку пенного,       Словно вдруг железы сняли с тела бренного.       Все родные дети, дети мои милые.       Выпивши довольно, я смотрю сквозь пальчики,       И в глазах невольно заскакали "мальчики".       "Ох, создатель! Эти призраки унылые —       Первенца, Гришутку, надо бы в гимназию…       (Дайте на минутку заглянуть в мальвазию!)       Сыну Николаю надо бы игрушечку…       (Я еще желаю, купчики, косушечку!)       Младший мой сыночек краше утра майского…       (Дайте хоть глоточек крепкого ямайского!)       У моей супруги талья прибавляется…       (Ради сей заслуги выпить позволяется!)" —       "Молодец, ей-богу, знай с женой пошаливай,       Выпей на дорогу и потом — проваливай!"

       2

       Я иду, в угаре, поступью несмелою,       И на тротуаре всё "мыслете" делаю.       Мне и горя мало: человек отчаянный,       Даже генерала я толкнул нечаянно.       Важная особа вдруг пришла в амбицию:       "Вы смотрите в оба, а не то — в полицию!"       Стал я извиняться, как в театре комики:       "Рад бы я остаться в этом милом домике;       Топят бесподобно, в ночниках есть фитили, —       Вообще удобно в даровой обители;       В ней уже давненько многие спасаются… —       Жаль, что там маленько клопики кусаются,       Блохи эскадроном скачут, как военные…       Люди в доме оном все живут почтенные.       Главный бог их — Бахус… Вы не хмурьтесь тучею,       Ибо вас с размаху-с я толкнул по случаю".       И, смущен напевом и улыбкой жалкою,       Гривну дал он, с гневом погрозивши палкою.

       3

       Наконец я дома. Житие невзрачное:       Тряпки да солома — ложе наше брачное.       Там жена больная, чахлая и бледная,       Мужа проклиная, просит смерти, бедная.       Это уж не грезы: снова скачут мальчики,       Шепчут мне сквозь слезы, отморозив пальчики:       "Мы, папаша, пляшем, потому что голодно,       А руками машем, потому что холодно.       Отогрей каморку в стужу нестерпимую,       Дай нам корку хлеба, пожалей родимую!       Без тебя, папаша, братца нам четвертого       Родила мамаша — худенького, мертвого"…

       4

       Я припал устами жадно к телу птенчика.       Не отпет попами, он лежал без венчика.       Я заплакал горько… Что-то в сердце рухнуло…       Жизнь птенца, как зорька, вспыхнувши, потухнула.       А вот мы не можем умереть — и маемся.       Корку хлеба гложем, в шуты нанимаемся.       Жизнь — плохая шутка… Эх, тоска канальская!       Пропивайся, ну-тка, гривна генеральская!

<1866>

ПЕСНЯ О КАМАРИНСКОМ МУЖИКЕ

Ах ты, милый друг, камаринский мужик,

Ты зачем, скажи, по улице бежишь?

       Как на улице Варваринской       Спит Касьян, мужик камаринский.       Борода его всклокочена       И _дешевкою_ подмочена;       Свежей крови струйки алые       Покрывают щеки впалые.       Ах ты, милый друх, голубчик мой Касьян!       Ты сегодня именинник, значит — пьян.       Двадцать девять дней бывает в феврале,       В день последний спят Касьяны на земле.       В этот день для них зеленое вино       Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.

       Февраля двадцать девятого       Целый штоф вина проклятого       Влил Касьян в утробу грешную,       Позабыл жену сердечную       И своих родимых деточек,       Близнецов двух, малолеточек.       Заломивши лихо шапку набекрень,       Он отправился к куме своей в курень.       Там кума его калачики пекла;       Баба добрая, румяна и бела,       Испекла ему калачик горячо       И уважила… еще, еще, еще.

       В это время за лучиною,       С бесконечною кручиною       Дремлет-спит жена Касьянова,       Вспоминая мужа пьяного:       "Пресвятая богородица!       Где злодей мой хороводится?"       Бабе снится, что в веселом кабаке       Пьяный муж ее несется в трепаке,       То прискочит, то согнется в три дуги,       Истоптал свои смазные сапоги,       И руками и плечами шевелит…       А гармоника пилит, пилит, пилит.

       Продолжается видение:       Вот приходят в _заведение_       Гости, старые приказные,       Отставные, безобразные,       Красноносые алтынники,       Все Касьяны именинники.       Пуще прежнего веселье и содом.       Разгулялся, расплясался пьяный дом,       Говорит Касьян, схватившись за бока!       "А послушай ты, приказная строка,       У меня бренчат за пазухой гроши:       Награжу тебя… Пляши, пляши, пляши!?

       Осерчало _благородие_:       "Ах ты, хамово отродие!       За такое поношение       На тебя подам прошение.       Накладу еще в потылицу!       Целовальник, дай чернильницу!"       Продолжается все тот же вещий сон:       Вот явился у чиновных у персон       Лист бумаги с государственным орлом.       Перед ним Касьян в испуге бьет челом,       А обиженный куражится, кричит       И прошение строчит, строчит, строчит.

       "Просит… имя и фамилия…       Надо мной чинил насилия       Непотребные, свирепые,       И гласил слова нелепые:       Звал _строкой_, противно званию…       Подлежит сие к поданию…"       Крепко спит-храпит Касьянова жена.       Видит баба, в вещий сон погружена,       Что мужик ее, хоть пьян, а не дурак,       К двери пятится сторонкою, как рак,       Не замеченный чиновником-врагом,       И — опять к куме бегом, бегом, бегом.

       У кумы же печка топится,       И кума спешит, торопится,       Чтобы трезвые и пьяные       Калачи ее румяные       Покупали, не торгуяся,       На калачницу любуяся.       Эко горе, эко горюшко, хоть плачь!       Подгорел совсем у кумушки калач.       Сам Касьян был в этом горе виноват?       Он к куме своей явился невпопад,       Он застал с дружком изменницу-куму.       Потому что, потому что, потому…

       "Ах ты, кумушка-разлапушка,       А зачем с тобой Потапушка?       Всех людей считая братцами, —       Ты не справилась со святцами.       Для Потапа безобразника       Нынче вовсе нету праздника!"       Молодецки засучивши "рукава,       Говорит Потап обидные слова:       "Именинника поздравить мы не прочь       Ты куму мою напрасно не порочь!"       А кума кричит: "Ударь его, ударь!       Засвети ему фонарь, фонарь, фонарь!"

       Темной тучей небо хмурится.       Вся покрыта снегом улица;       А на улице Варваринской       Спит… мертвец, мужик камаринский,       И, идя из храма божия,       Ухмыляются прохожие.       Но нашелся наконец из них один,       Добродетельный, почтенный господин, —       На Касьяна сердобольно посмотрел:       "Вишь налопался до чертиков, пострел!"       И потыкал нежно тросточкой его:       "Да уж он совсем… того, того, того!"

       Два лица официальные       На носилки погребальные       Положили именинника.       Из кармана два полтинника       Вдруг со звоном покатилися       И… сквозь землю провалилися.       Засияло у хожалых "рождество":       Им понравилось такое колдовство,       И с носилками идут они смелей,       Будет им ужо на водку и елей;       Марта первого придут они домой,       Прогулявши ночь… с кумой, с кумой, с кумой.

1867