Собрание сочинений - Леонид Трефолев

1867

ГРАМОТКА

       Дарья-молодка от радости плачет:       Есть письмецо к ней, — из Питера, значит       Стало быть, муж посылает поклон.       Скоро ли сам-то воротится он?       Незачем медлить в холодной столице,       Время вернуться к жене-молодице,       Платьем-обновкой утешить ее…       Славное будет в деревне житье!       Сбегала Дарья к дьячку Еремёю,       Просит его: "Я читать не умею,       Ты прочитай мне, хоть ради Христа!       Дам я за то новины и холста".       Горло прочистив забористым квасом,       Начал читать он октавою-басом,       Свистнул отчаянно, в нос промычал       И бородою с тоской покачал.       "Дарья, голубушка! Вести о муже…       Жаль мне тебя, горемычная, вчуже!       Слез понапрасну ручьями не лей…       Умер в больнице твой муж Пантелей". —       Грохнулась оземь со стоном бабенка.       "Как воспитаю без мужа ребенка?       Я ведь на сносях!" — "Сие вижу сам.       Значит, угодно сие небесам;       Значит, сие испытание свыше.       Ты причитай, ради чада, потише!       Главное дело, терпенье имей! —       Молвил любовно дьячок Еремей. —       Слушай, что пишут тебе из артели:       "Вас письмецом известить мы хотели,       Что уж давненько, великим постом,       Умер супруг ваш и спит под крестом.       Плохи у нас, у рабочих, квартеры:       Гибнем, как мухи, от тифа, холеры.       Всяких недугов нельзя перечесть,       Сколько их — дьяволов — в Питере есть!       Тиф и спалил, как огонь, Пантелея.       Грешную душеньку слезно жалея,       Мы пригласили попа. Причастил,       Добрый такой: все грехи отпустил.       Гроб мы устроили целой артелью;       Вырыть могилу велели Савелью;       Дядя Гаврило и дядя Орест       Сделали живо березовый крест.       Сенька (он грамотен больно, разбойник!)       Надпись наляпал: "_Спи добрый покойник_".       Барин ее, эту надпись, читал,       В стеклышко щурясь, и вдруг засвистал.       "Что ты свистишь?" — обозлился Ананий. —       "_Знаков_ не вижу…" — "Каких?" — "_Препинаний_!" —       Добрые люди, чтоб нам удружить,       _Знак_ и на мертвых хотят наложить.       Знаков наложено слишком довольно!..       Тут, умилясь, по душе, сердобольно       Выпили мы на поминках…"      …За сим       Следует подпись: "_Артельщик Максим_".       Дальше нет речи о Дарьином горе,       Дальше — поклоны: невестке Федоре,       Бабке Орине и братцу Фоме,       Тетке Матрене и Фекле куме.

13 февраля 1867

ПОШЕХОНСКИЕ ЛЕСА

(Савве Яковлевичу Дерунову) [2]

       Ох, лесочки бесконечные,       Пошехонские, родимые!       Что шумите, вековечные       И никем не проходимые?

       Вы стоите исполинами,       Будто небо подпираете,       И зелеными вершинами       С непогодушкой играете.

       Люди конные и пешие       Посетить вас опасаются?       Заведут в трущобу лешие,       Насмеются, наругаются.

       Мишки злые, неуклюжие       Так и рвутся на рогатину:       Вынимай скорей оружие,       Если любишь медвежатину!

       Ох, лесочки бесконечные,       Пошехонские, родимые!       Что шумите, вековечные       И никем не проходимые?

       Отвечают сосны дикие,       Поклонившись от усердия:       "К нам пришли беды великие, —       Рубят нас без милосердия.

       Жили мы спокойно с мишками,       Лешим не были обижены;       А теперь, на грех, мальчишками       Пошехонскими унижены".

       "Доля выпала суровая! —       Зашумели глухо елочки. —       Здесь стоит изба тесовая,       Вся новехонька, с иголочки.

       _Земской школой_ называется,       Ребятишек стая целая       В этой школе обучается       И шумит, такая смелая!

       И мешает нам дремать в глуши,       Видеть сны, мечты туманные…       Хороши ли, путник, — сам реши, —       Эти школы окаянные?"

       Нет, лесочки бесконечные,       Ваша жизнь недаром губится.       Я срубил бы вас, сердечные,       Всех на школы… да не рубится!

1870

ЧТО Я УМЕЮ НАРИСОВАТЬ?

       Я художник плохой: карандаш       Повинуется мне неохотно.       За рисунок мой денег не дашь,       И не нужно, не нужно… Когда ж       Я начну рисовать беззаботно,       Все выходит картина одна,       Безотрадная, грустно-смешная,       Но для многих, для многих родная.       Посмотри: пред тобою она!

      …Редкий, межий сосновый лесок;       Вдоль дороги — огромные пенья       Старых сосен (остатки именья       Благородных господ) и песок,       Выводящий меня из терпенья.       Попадаешь в него, будто в плен:       Враг, летающий желтою тучей,       Враг опасный, коварный, зыбучий,       Засосет до колен, до колен…

       Ходит слух, что в Сахарской степи       Трудновато живется арабу…       Пожалей также русскую бабу       И скажи ей: "Иди и терпи!       Обливаючи потом сорочку, —       Что прилипла к иссохшей груди,       Ты, голубка, шагай по песочку!       Будет время: промаявшись ночку,       Утром степь перейдешь, погоди!"

       Нелегко по песочку шагать:       Этот остов живой истомился.       Я готов бы ему помогать,       На картине построил бы гать,       Да нельзя: карандаш надломился!       Очиню. За леском, в стороне,       Нарисую широкое поле,       Где и я погулял бы на воле.       Да куда!.. Не гуляется мне.       Нет, тому, кто погрязнул давно       В темном омуте, в жизненной тине,       Ширь, раздолье полей мудрено       Рисовать на унылой картине.       Нет, боюсь я цветущих полей,       Начертить их не хватит отваги…       Карандаш, не жалея бумаги,       Деревеньку рисует смелей.

       Ох, деревня! Печально и ты       Раскидалась вдоль речки за мостом,       Щеголяя обширным погостом…       Всюду ставлю кресты да кресты…       Карандаш мой, не ведая меры,       Под рукою дрожащей горит       И людей православных морит       Хуже ведьмы проклятой — холеры.

       Я ему подчинился невольно:       Он рукою моей, как злодей,       Овладел и мучительно, больно жжет ее…       Мертвых слишком довольно,       Нам живых подавайте людей!       Вот и люди… И дьякон, и поп       На гумне, утомившись, молотят,       И неспелые зерна, как гроб       Преждевременный, глухо колотят.    . .      …Вот и люди… Огромный этап       За пригорком идет вереницей…       Овладевши моею десницей,       Карандаш на мгновенье ослаб,       Не рисует: склонился, как раб       Перед грозной восточной царицей.       Я его тороплю, чтобы он       Передал в очертаниях ясных       И бряцание цепи, и стон,       И мольбу за погибших, "несчастных"…       У колодца молодка стоит,       Устремив на несчастных взор бледный…       Подойдут к ней — она наградит       Их последней копейкою медной…

      …Вот и люди, веселые даже,       Подпершись молодецки в бока,       Входят с хохотом в дверь кабака…      …О создатель, создатель!; Когда же       Нарисую я тонко, слегка,       Не кабак, а просторную школу,       Где бы люд православный сидел,       Где бы поп о народе радел?       Но, на грех, моему произволу       Карандаш назначает предел.       Оп рисует и бойко и метко       Только горе да жизненный хлам,       И ломаю зато я нередко       Мой тупой карандаш пополам.

1870