В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова

есть такой маятник – наглядное доказательство того, что Земля вертится (а в другом месте, – например, где жила Флора, – она стоит). И Флоре хотелось убедиться собственными раскосыми очами, что Земля вертится, движется, а значит, живет! Потому что движение – это жизнь, а Флора была подвижна.

И тетя Гузель звала Флору: приезжай, Флора! Город! Белые ночи! Невский проспект!..

Город поразил Флору. Васильевский остров, правда, оказался Питером, а Астральные колонны – Ростральными, что было, конечно, жаль: Астральные больше бы подошли этому городу. А в булочной Флоре не давали хлеба.

– Хлеба нет! – так и говорили Флоре.

– Как нет? – терялась Флора. – А это что?!

– Это? Это – булки! – отвечали продавщицы.

– А какая разница?! – недоумевала Флора.

– Что значит – какая разница?.. Хлеб – это хлеб, а булка – это булка. Вы что, с луны свалились?!

В кондитерском отделе Флоре не давали сахара.

– Сахара нет.

– А это что?!

– Это? Это – песок!.. – И люди глядели на Флору с большим удивлением.

И Медный всадник ей не понравился. Точнее, не то чтобы не понравился, а так – трепета не ощутила. А вот Собор поблизости ошеломил Флору.

– Что это?! Что это?! – вопрошала всех Флора.

– Что именно? – не понял прохожий.

– Ну, ЭТО!..

Флора с восхищением смотрела на Исаакиевский собор, а прохожий с восхищением смотрел на Флору, чужой неведомой ему красы…

Так они и стояли, ошеломленные красотой, и вскоре прохожий стал ее мужем, хотя Флоре тогда больше понравился Исаакий…

Муж принадлежал другому Богу, щедрому и милостивому, наделявших душой и мужчин, и женщин, но по ошибке, по недоразумению, видимо, этой душой мужа все-таки обделив. Хотя там, у Исаакия, ей показалось…

И маятник Фуко глубоко разочаровал Флору: какой-то шар на веревке, который болтался туда-сюда, что ни в чем, ну совершенно ни в чем не убедило Флору.

Через год она рассталась с мужем. Там же, у Исаакиевского собора.

– Ты куда теперь? – вежливо спросила Флора.

– Да так, – ответил муж.

Все вернулось к исходной точке, и муж стал для Флоры тем, кем и был год назад – прохожим, торопящимся по своим делам, отложенным на год. Муж исчез, ничего не оставив в памяти Флоры, кроме очков, сильно потевших у него на носу, когда он ел свинину.

Флора приняла православие, – она познала, каково это, когда в доме мужчина, и теперь хотела познать, каково это, когда Бог в душе, – и наречена была именем Софьи.

– Я нечаянно пирожок съела, батюшка, – покаялась на исповеди Флора, нарушив пост.

– Как зовут тебя, дитя мое? – спросил батюшка.

– София.

– Ну, так не ешь больше пирожок, Сонечка, – ласково сказал батюшка и отпустил грех.

Флора поступила в Горный институт, хотя ей больше хотелось в Медицинский, но тетушка Гузель, сама медик, отговорила племянницу: зачем тебе это надо, Флора?! Посмотри на меня.

Флора смотрела на Гузель: Гузель выглядела хорошо.

– Через мой труп! – отрезала Гузель.

Гузель прожила свою жизнь, которая ей нравилась не очень, и хотела, чтобы Флора прожила ее мечты, которые ей нравились очень.

И Флора поступила в Горный, ей предстояло в будущем открывать новые породы в недрах земли, в царстве Плутона, владельца несметных сокровищ, и Флоре каждый раз было не по себе, когда она проходила мимо каменной метафоры, где Плутон публично совершал насилие над Прозерпиной, умыкая ее в свое подземное царство, и Прозерпина в смертельной тоске кричала, заломив руки, и никому до этого не было никакого дела.

Значит, Флора училась в Горном. Но пока она постигала науки, тонюсенький плодородный слой земли стал еще тоньше, а драгоценные породы исчезли.

Много чего исчезло. И Флора с лихвой хлебнула, не отодвинув чашу, радость новых перемен, надежд и чаяний.

Жила она на Черной речке, где Пушкина убили, и ей казалось, что люди здесь должны застыть в скорби, опустив глаза долу, а не бегать с авоськами по магазинам, но народ бегал, привыкая ко всему, – привыкла и Флора. А вечерами она глядела в телевизор, где был вечный праздник – фонтаны, яхты на Неве, дирижабли в небе – где, где этот прекрасный Город? – волновалась Флора, выбегала на улицу, смотрела в пустое небо и ей казалось, что до Питера она так и не доехала.

И Флора вспоминала женщин в своем краю, которым Бог не дал души, и были они вполне счастливы, – может, и правда без души жить легче?

И Флора брела к Исаакию, выходила на Набережную, глядела на мрачные стены Петропавловки, облепленные полуголыми телами любителей загара, и шла дальше – такая одинокая и печальная в этом Городе, у которого были свои тайны, свои грехи, но Город, видимо, памятуя печальный опыт жены Лота, не оглядывался в прошлое, где пылали Гоморра и Содом, – «Но все же кончилось хорошо, – говорил Флоре Город. – Безнравственно быть несчастным, если человечество заплатило за твое счастье такую страшную цену!» Но нравственно ли быть счастливым, если человечество заплатило такую страшную цену?! – думала Флора, хотя знала, что и после нее эти вопросы будут неразрешимы, – так зачем же их разрешать? Зачем человечество из века в век портит свой цвет лица «проклятыми вопросами»? А может, пока оно занято этой думой, оно обречено на бездействие и в мире от этого меньше зла – и земля отдыхает, восстанавливая свой плодородный слой и утраченные породы?

Так или иначе, но ясно одно: природа не терпит пустоты, и тут опять возникла тетушка Гузель с письмами, оттеснив горькие мысли Флоры на второй план.

В поисках счастья тетя Гузель уже добралась до земель Лапландии – там и осела. То есть не совсем осела. Древняя мятежная кровь не давала тете Гузель жить с миром в душе покорной женой финского рыбака, стеречь очаг и довольствоваться судьбой – нет. Поначалу была эйфория, конечно, – дом с достатком, синий чистый воздух, лес, лоси шныряют туда-сюда, как коты на Васильевском, потом утомлять даже стало: вчера лось, сегодня лось, завтра лось – олосеешь. А соседний дом за версту, не доскачешь. А там живут холодные, равнодушные к тете Гузель люди. В общем, тетушка с лихвой познала жизнь в золотой клетке – потянуло назад, в Питер: в Питере страсти, в Питере земля горит под ногами, в Питере интересно.

Однако нельзя два раза вступить в одну и ту же реку – и в Питере тоже все было уже не так: и воздух не тот – Гузель задыхалась от гари, и вода не та – желудок давал сбой, и страстей было многовато – больше, чем нужно для одной человеческой